Грозное лето (Солдаты - 1)

По совету парторга Камушкин стал давать Наташе различные поручения, которые девушка выполняла с большой охотой и с чисто женской аккуратностью. Она читала разведчикам свежие сводки Совинформбюро, распределяла газеты... Старый и добрый Кузьмич видел, что, где бы она ни была и что бы ни делала, всюду за ней следили умные, чуть раскосые глаза Шахаева.

Командир роты распорядился, чтобы до ночи разведчики отдыхали. Кузьмич со своим верным помощником Лачугой натаскали к палаткам свежего душистого сена, накрыли его пологом, и бойцы улеглись спать, сняв ремни и расстегнув воротники гимнастерок.

Шахаев лежал рядом с Камушкиным. Кузьмич уселся на сваленном танком яблоневом дереве и курил. Парторг задумчиво глядел на сизый дымок, витавший над головой старого солдата, и не мог смежить глаз. Он приподнялся и с удивлением увидел, что никто не спит. Широко раскрытые глаза разведчиков были устремлены в небо.

-- Что же вы не спите, друзья? -- спросил парторг.-- Ночью не придется отдыхать.

-- Не спится что-то... -- ответил за всех Ванин, который, впрочем, уже выспался раньше. -- Блохи кусают...

-- Врешь ты! -- зашумел на него, явно подражая Пинчуку, оскорбленный Кузьмич. -- Брешешь! Откуда блохам взяться? Сено свежее.

-- Не спится и мне, -- сказал Камушкин.

-- Ну вот видите! -- воскликнул Сенька и, неожиданно посерьезнев, спросил задумчиво: -- Каков он... Днепр, ребята... а? Поскорее бы добраться до него. -- И, помолчав, вдруг предложил: -- Может, споем? Давай, Кузьмич, затягивай!

-- А какую?

-- Любую.

-- Я больше старинную...

-- Валяй, валяй! -- поощрял Сенька.

Кузьмич выплюнул окурок, украдкой взглянул на Наташу и, разгладив усы, прокашлялся. Выгнув шею как-то по-петушиному, запел хрипловатым голосом:

Вниз но Волге-реке

С Нижне-Новгорода...

Его несмело поддержали:

Снаряжен стружок,

Как стрела летит.

Старый запевала знал, что неуверенность бойцов пройдет, и запел еще громче:

Как на том на стружке

На-а-а снаряженном...

Хор дружно грянул:

У-у-у-удалых гре-э-э-бцов

Со-о-о-рок два си-и-идит.

Шахаев попытался было подтянуть, но увидел, что только портит песню: голос его резко и неприятно выделялся. Застенчиво и виновато улыбнувшись, он замолчал и задумался. Взявшись за голову обеими руками и покачиваясь в такт песне, он смотрел на солдат. Губы его шевелились. "Товарищи мои дорогие, верные вы мои друзья!.." Многих он уже не слышал в этом хоре. Но воображение Шахаева легко воспроизводило их голоса и мысленно вливало в общую гармонию звуков. От этого песня для него становилась полнозвучней, мощней. Бас Забарова гудел не обособленно, а в соединении с немного трескучим, но в общем приятным голосом Акима. Соловьиный заливистый тенор Ванина не существовал для Шахаева без глуховатого голоса Якова Уварова, слышал Шахаев и ломающийся петушиный голосишко Алеши Мальцева.

Парторг закрыл глаза, и тогда все трое встали перед ним как живые: Уваров, Аким, Мальцев... Кто знает, может, в один ряд с ними уже этой ночью встанет кто-нибудь из тех, что сидят сейчас перед старшим сержантом...

Они все сидят

Развеселые.

Лишь один из них

Призадумался.

Марченко слушал песню, прислонившись спиной к яблоне. Он смотрел на Наташу, которая в глубине сада укладывала в сумку медикаменты. Ему казалось, что песня сложена про него и Кузьмич нарочно подобрал такую:

Лишь один-то из них

Добрый молодец

Призадумался,

Пригорюнился.

Жилы на тонкой шее Кузьмина натягивались балалаечной струной. Шахаев подумал, что это они, вибрируя, издают такой сильный и приятный звук. Порой, когда Кузьмич брал невозможно высокую ноту, Шахаеву становилось страшно за певца: он боялся, что жилы на худой шее ездового вот-вот лопнут. А увлекшийся Кузьмич забирал все выше и выше. Думалось, сама душа взбунтовалась в нем и теперь рвалась на волю.

Ах, о чем же ты,

Добрый молодец,

Призадумался,

Загорюнился? -

спрашивал он страстно и вдохновенно. И хор тихо отвечал ему:

Загорюнился о ясных очах.

Я задумался о белом лице,

Все на ум идет

Красна девица,

Все мерещится

Ненаглядная.

Еще ниже склонилась седая голова Шахаева. Плотно закрылись его черные глаза. А там, у повозки, нервно скрипнули офицерские ремни.

Эх вы, братцы мои,

Вы товарищи,

Сослужите вы мне

Службу верную, -

выводил, подрагивая рыженькими усами, Кузьмич. Хор бросал требовательно и просяще:

Скиньте, сбросьте меня

В Волгу-матушку,

Утопите в ней

Грусть-тоску мою.

Марченко поник головой, стоял тихий и какой-то растерянный. А песня лилась в его сердце, обжигая:

Лучше в Волге мне быть

Утопленному,

Чем на свете жить

Разлюбленному.

Хор смолк. Оборвалась хорошая песня.

Дымной наволочью подернулись выпуклые глаза Ванина. Пение растеребило и Сенькино сердце. Помрачнел лихой разведчик, опустил когда-то беспечальную голову и не смел поднять ее, взглянуть на Наташу, словно чувствовал свою большую вину перед ней. Непокорный вихор сполз на опаленную солнцем приподнятую правую бровь. Потом он резко вскочил на ноги, зачем-то быстро взобрался на самую высокую яблоню, в кровь исцарапан руки о маленькие колючие сучья, невидимые в темноте. Ветер сорвал с его головы пилотку, растрепал густые мягкие волосы.