Гром победы

Но всего важнее для неё были гвардейцы — зелёные мундиры — друзья Алёши. Вот спасибо девчонке Дашеньке — удружила Лизете! Его в полку любили за простой и понятный нрав, и ничего такого, что могли бы его товарищи счесть подлостью и предательством, он никогда не совершал. Но это совсем не было просто: явиться им «своей», доброй, простой, открытой любовницей их друга; напомнить им искусно об отце, так разумевшем их воинские дела и нужды; но при всём при этом надобно было для них сделаться почти богинею (Венерой?), высшим существом, желанной императрицей, которая осыплет милостями, потому что понимает... И здесь простым притворством нельзя было ничего добиться. Нет, надобно было с удовольствием, с самой искренней радостью, с самым естественным дыханием жить этой жизнью! Именно так, а не с брезгливой, притворной миной...

И она так и жила — с удовольствием, с наслаждением искренним. Утром, в дезабилье, садилась у нахтиша и надевала шутейно на свои пышные власы Алёшкину гвардейскую треуголку. Груди наружу вываливались из распашного ночного платья — солдатка! Но — императрица! И желалось гвардейцу вскинуть эту пышную царственную красавицу на руки, на свои здоровые солдатские руки, и — взнести на трон. Такая должна быть на троне.

И знала, как* — уважать их. Но и тут не притворялась, жила с удовольствием. Каждый гвардеец мог свободно взойти на крыльцо её деревянного на каменном фундаменте слободского дома с именинным пирогом в узелке. И матушка-цесаревна пирог принимала с любезностью, и чарку анисовки подносила из своих белых ручек, и деньгу на медном подносе. И за здоровье родильницы выпьет. И крёстная мать чуть не всем младенцам, гостьей почётной пирует на крестинах...

Сидела в спальне — гродетуровый шлафрок алой тафтой опушён — укладку разбирала. Вдвоём с верной Маврой разглядывали, перебирали... Он вошёл, не постучавшись, — кафтан мундирный зелёный. Руку за спину завёл... Вскрикнула шутливо, притворно, запахнулась... Догадливая Маврушка — тотчас за дверь...

Цесаревна нахмурилась.

   — Пошто явился? Уйди!

Смутился, но — руку из-за спины — и протянул ей яблоко.

Нахмурилась пуще, непритворно, ударила его по руке. Яблоко крепкое тюкнулось на иол.

   — Да за что же, Лизета? Порадовать хотел тебя...

   — Забыл, что яблок не терплю? Так и несёт от тебя яблочным духом! Прочь!

   — Да я не знал. Ты не говорила мне.

Посмотрела испытующе.

   — Не врёшь?

   — Крест святой!

   — Прощаю, только вперёд помни!

Он наклонился, поднял яблоко и кинул в окошко. Она засмеялась — с такою покорностью склонялась эта сильная фигура за маленьким яблоком...

А яблок она не любила по самой простой причине: всё яблок хотелось, когда затяжелела. А после — невзлюбила яблоки. Почему — не задумывалась, а невзлюбила, и всё!..

Посмеялась и велела ему сесть к ней близко. Он сел и загляделся на разложенные наряды... Шлафрок голубой камчатный, шлафрок байбарековый с белой опушкой, шубка жёлтая тафтяная на беличьем меху — пуговки серебряные, шубка камчатная вишнёвая на заячьем меху, корсеты, фонтажи, чепцы, косыночки, платки, шитые серебром, платки шёлковые, платки, кружевом отделанные, рукавички жёлтые лайковые, шапочка соболья — верх пунцового бархата, соболя шейные:..

   — Что? Много всего? Как тебе видится-кажется? — спросила жёстко.

Попытался угадать, какой ответ будет ей по нраву. Наряды были хороши, и он подумал, что будет хорошо, если он похвалит. Хотел успокоить её. Видел, что его эта неловкость с яблоком переменила её настроение. Но ведь она ему прежде о яблоках и вправду не говорила...

   — Да, — отвечал, — много. И всё хорошее, к лицу и по тебе.

Но она не успокоилась, не повеселела.

   — По мне, говоришь? Эта нищета записная по мне? Таково ли должно быть — моё? Меншиков сколько покрал из матушкиных сундуков! А сколько у Наташки-покойницы всего, что от матушки моей осталось! Катьке Долгоруковой пойдёт!..

   — Не пойдёт им впрок чужое, — сказал тихо.

Если бы он стал возмущаться и поддерживать её громко и размахивая руками, это могло бы показаться ей притворным, но тихий его голос воздействовал.

   — Не гляди на эти тряпки, — ласково повернула его лицо к себе.

   — Сама знаешь, я за твоё право готов на всё! — с горячностью, но всё так же тихо.

   — Молчи покамест, не время ещё. Ох, как оно важно, Алёша, время своё вовремя почуять! Молчи, я тебе ничего не говорила, молчи!

   — Да наши, гвардейские, горой за тебя!