Гробница для Бориса Давидовича

В августе того же года Гульд Версхойл садится на торговый корабль Ringsend, отправляющийся в Марокко. После трехдневной стоянки в Марселе Ringsend покидает порт без одного из членов экипажа; точнее, место радиста-телеграфиста Версхойла занимает какой-то новенький. В феврале 1936 года мы обнаруживаем Гульда Версхойла близ Гвадалахары, в пятнадцатой англо-американской бригаде, которая носит имя легендарного Линкольна. Ему двадцать восемь лет.

Выцветшие фотографии

В этот момент надежность документов, пусть они и похожи на палимпсесты, ненадолго дает сбой. Жизнь Гульда Версхойла неявным образом смешивается с жизнью и смертью молодой Испанской Республики. Мы располагаем только двумя снимками; с неизвестным бойцом рядом с развалинами какого-то святилища. На обороте написано рукой Версхойла: “Alcazar. Viva la Republica! ” Его высокий лоб наполовину скрыт под баскским беретом, на губах подрагивает улыбка, в которой можно прочитать (с дистанции во времени) триумф победителей и горечь побежденных: противоречивые отблески, как морщина на лбу, отбрасывают тень верной смерти. Групповая фотография с датой 5 ноября 1936 года. Снимок очень нечеткий. Версхойл во втором ряду, все еще в надвинутом на лоб баскском берете. Перед построившимся отрядом какое-то перекопанное пространство, и нетрудно поверить, что мы находимся на кладбище. Это рота почетного караула, стреляющая в небо салютом, или в живую плоть? Лицо Гульда Версхойла ревниво охраняет эту тайну. Над строем бойцов в далекой синеве парит аэроплан, как распятие.

Осторожные догадки

Я вижу Версхойла, как он отступает из Малаги, пешком, в кожаном пальто, снятом с мертвого фалангиста (под пальто было только голое худое тело и серебряный крест на кожаном шнурке); я вижу, как он идет в штыковую атаку, несомый своим собственным кличем, как крыльями ангела истребления; я вижу его, как он перекрикивается с анархистами, водрузившими свое черное знамя на голых склонах близ Гвадалахары, готовых умереть какой-то возвышенной и бессмысленной смертью; я вижу его, как он слушает, под жарким небом, где-то у какого-то кладбища недалеко от Бильбао, какие-то лекции, в которых, как при сотворении мира, отделяются друг от друга смерть и жизнь, небо и земля, свобода и тирания; я вижу его, как он опустошает полную обойму, стреляя в воздух по самолетам, обессилев, а потом сразу падает под огнем, засыпанный землей и шрапнелью; я вижу его, как он трясет мертвое тело студента Армана Жофро, умершего у него на руках, где-то близ Сантандера; я вижу его, как он с грязной повязкой на голове лежит в полевом госпитале в районе Хихона, слушая бред раненых, один из которых взывает к Богу на ирландском; я вижу его, как он разговаривает с какой-то молодой медсестрой, которая его усаживает как ребенка и поет ему песню на каком-то неизвестном ему языке, а потом в полусне, опьяненный морфием, видит, как она забирается в постель какого-то поляка с ампутированной ногой, и сразу же, как в кошмаре, слышит ее болезненный любовный лепет; я вижу его где-то в Каталонии, как он сидит в полевом штабе батальона у аппарата Морзе и повторяет отчаянные призывы о помощи, а радио с ближайшего кладбища передает бодрые и самоубийственные песни анархистов; я вижу его, как он страдает от конъюнктивита и диареи; и я вижу его, как он, обнаженный до пояса, бреется у колодца с отравленной водой.

Интермедия

В конце мая 1937-го, где-то в предместье Барселоны Версхойл просится на доклад к командиру батальона. Командир, которому едва за сорок, похож на крепкого старика. Склонившись над письменным столом, он ставит свою подпись на смертных приговорах. Его заместитель, застегнутый до горла и в глянцевых охотничьих сапогах, стоит рядом с ним и к каждой подписи прикладывает промокательную бумагу. В комнате душно. Командир утирает лицо батистовым платком. Вдали слышны ритмичные разрывы снарядов крупного калибра. Командир рукой подает Версхойлу знак говорить. «Зашифрованные сообщения попадают в неподобающие руки», — говорит Верскойлс. «В чьи?» — спрашивает командир, слегка отсутствующе. Ирландец колеблется, с подозрением поглядывая на заместителя командира. Тогда командир переходит на лексикон Вердена: «Скажи, сынок, в чьи руки». Ирландец, мгновение помолчав, наклоняется через стол и шепчет ему что-то на ухо. Командир встает, подходит к Версхойлу, провожает его до дверей и похлопывает по плечу, как похлопывают новобранцев и мечтателей. Это все.

Приглашение в путешествие

Кошмарную ночь с тридцать первого мая на первое июня (1937) Версхойл проводит у аппарата Морзе, рассылая строгие сообщения на передовые позиции у холмов Альмерии. Ночь душная и освещена ракетами, которые придают местности вид нереальной. Незадолго до рассвета Версхойл передает аппарат Морзе какому-то молодому баску. Ирландец уходит в лес, на десяток шагов от рации, и, изнуренный, ложится во влажную траву, ничком.