Гробница

Черная тень неожиданно упала на крышу дома и в колодец внутреннего дворика — в то время луна спряталась за тучу. Во тьме мерцали тусклые огоньки освещенных окон — только эти неяркие пятна и могли служить ориентиром в ночном мраке, внезапно поглотившем все формы и очертания предметов. Холлоран вошел в дом и направился в свою комнату. Тихо притворив за собой дверь, он на время отгородился от этого огромного здания с его длинными, запутанными мрачными коридорами и еще не разгаданными тайнами. Стянув с плеч жилет, он повесил его в ногах дубовой кровати. Вынув мощный «Браунинг» из кобуры, висящей у него на поясе, он положил револьвер на ночной столик рядом с кроватью, затем завел звонок своих наручных часов на без четверти четыре. Бросив последний взгляд из окна на земли поместья — там не было видно ничего, кроме черных горбатых вершин холмов, вырисовывающихся на фоне оранжевого зарева от близлежащего городка — он прилег на кровать, как был, в одежде и в обуви, расстегнув лишь пару верхних пуговиц на брюках и не развязав шнурков на ботинках. Положив одну подушку под голову, он наконец полностью расслабил все мышцы; его глаза тотчас же закрылись; неяркий свет настенного бра над кроватью, казалось, совсем не тревожил его.

Сон не заставил себя долго ждать. А вместе со сном пришло воспоминание...

"...Он слышал тяжелое, хриплое дыхание за деревянной решеткой, словно воздух был чужой стихией для священника — так дышит рыба, вынутая из воды... «Благословите меня, святой отец, ибо я много грешил...» — Лайам удивился, почему он не испытывает стыда, который должен был прийти к нему при словах раскаяния. Он перечислял свои «преступления» святому отцу, улыбаясь в темноте исповедальни, не чувствуя никакой обиды или возмущения оттого, что был вынужден раскрывать свои тайны перед человеком, которого не любил, и даже более того — не уважал... «Я лгал, отче, я воровал...» — Огромная голова священника за ромбоидальными ячейками решетки мерно кивала в ответ, принимая признание в очередном прегрешении — очевидно, духовник слышал такие вещи не в первый раз... «Я „баловался“ со своим телом, отче... (мальчиков приучили говорить более скромное „баловался“ вместо „наслаждался“) и говорил непристойные вещи про Господа Бога...» — Голова священника дернулась и застыла в самом начале кивка, а дыхание участилось... Лайам улыбнулся еще шире... «Я спросил Бога, почему Он... несчастный ублюдок... внебрачный ребенок... сын неизвестного отца...» — голова священника повернулась к нему; мальчик чувствовал на себе горящий взгляд невидимых ему в темноте исповедальни глаз. «Почему Он забрал моего отца у матери и у меня». — Теперь улыбка «кающегося» грешника стала похожа на хищный оскал; он глядел неподвижными и, казалось, незрячими глазами прямо перед собой.

— Лайам, не Господь отнял жизнь у твоего отца, а бандиты...

«И почему Он... почему Он сделал мою мать...» — глаза мальчика застилали слезы, но улыбка все еще не сходила с его лица, — «Он допустил, чтобы она стала делать все эти вещи... сумасбродные вещи... Из-за которых она вынуждена была уйти...»

— Лайам, — послышался голос священника, звучавший теперь несколько иначе — ласково, вкрадчиво...

«Почему...» — Мальчик в первый раз всхлипнул; он вцепился пальцами в переплетения прутьев деревянной решетки, напрягая все мышцы, словно он хотел выломать эту преграду между собой и святою Правдой... Тень за решеткой шевельнулась, и свет заменил темный контур массивной фигуры — исповедник поднялся со своего места... Дверь позади Лайама распахнулась, и в нее вошел Отец О'Коннелл, положив свою большую руку на плечо мальчика... Лайам оттолкнул ее от себя и кинулся в темный угол кабинки. Уткнувшись головой в колени, дрожа и всхлипывая, он рыдал, не в силах сдержать свои слезы... Священник, грузный, дородный мужчина, чей темный силуэт вырисовывался на фоне открытой двери, нагнулся к нему, раскрыв объятия..."

...Стук в дверь.

Глаза Холлорана мгновенно открылись; он пробуждался не так, как просыпаются избалованные, изнеженные всеми удобствами цивилизации люди — его мозг работал ясно и четко, мышцы работали безотказно. Сон остался в памяти только как далекий образ, как воспоминание, тотчас же готовое исчезнуть, уступив место более насущным делам. Он встал с постели; его движения, несмотря на всю их быстроту, оставались плавными и мягкими, как у сильного хищного зверя. Прежде чем стук в дверь повторился, Холлоран успел подойти к двери, засунув пистолет в кобуру. Он приоткрыл дверь, автоматически чуть отступив назад и придерживая створку ногой, чтобы тот, кто стоит в коридоре, не смог распахнуть ее во всю ширь и ворваться в комнату.

За порогом стояла Кора.

Глава 18 Страшный обряд