Гроб хрустальный

Не знать таких очевидных вещей, возмутился про себя Глеб. Одно слово — Емеля. Он обернулся на Оксану, слышала ли она. Похоже — нет. Ежась на осеннем питерском ветру, в синей курточке из «Детского мира», она о чем-то говорила со Светой Луневой. Зинаида Сергеевна прокричала: «Все в автобус!» — и школьники один за другим полезли в дверь туристического «Икаруса».

Глеб сел рядом с Чаком:

— Чак, ты — придурок. Засыплешься по мелочи, на хуй надо?

— Да ладно, — ответил тот. — Я, может, имел в виду, что, увидев Васильевский остров, и умереть не жалко. А стихов этих ваших я знать не знаю.

Те четыре года, что Глеб знал Чака, тот всем своим видом показывал, что закон ему не писан. Родители в секретном ящике, дедушка — член-корр, если что — отмажут. У Чака всегда все было хорошо — дружба, учеба, отметки. Даже по физкультуре «пятерка». Вдобавок за лето он вытянулся, стал крепче в кости и выглядел совсем плакатным красавцем. Монтажники-высотники. Шестидесятнические геологи. Джин Грин Неприкасаемый. Чак широко улыбнулся Глебу и сказал:

— Не бэ.

Впереди сидели Мишка Емельянов с Витей Абрамовым. Сквозь шум мотора не было слышно, о чем они шепчутся, но когда Емеля перегнулся через проход к Оксане, Глеб напряг слух и расслышал: «…к нам в комнату, когда расселимся…». Оксана сосредоточенно кивнула.

Проезжали Обводный. Глеб вспомнил «Караганду» и злобно скосился на Чака: мол, сдержись хоть на этот раз. Тот нагнулся к его уху и громко зашептал:

— А экскурсовода можно спросить про ленинградскую сельдь? Или опять антисоветчину шить будешь?

Все-таки Глеб не любил этот выпендреж. История генеральской дочери, живущей в Караганде и вспоминающей Обводный канал и родной Ленинград, представлялась ему слишком трагичной, чтобы делать из нее фигу в кармане. И потому все время казалось, что для Чака эти песни и стихи, которые Глеб так любил, — просто способ показать себе и другим, какой он классный. Мол, мы тоже не хуже Горация, «Эрика» берет четыре копии, и одна из них как раз у меня в сумке.

Вспоминая эту знаменитую фразу Галича, Глеб представлял себе бесконечную геометрическую прогрессию, четверку — а на самом деле шестерку, если брать тонкую бумагу и импортную копирку, — возведенную в энную степень. Словно огромная сеть покрывала весь Союз и каждый раз, садясь за машинку, Глеб радовался, что он тоже часть сети. И еще ему казалось, что эти стихи и рассказы открывают какую-то сокровенную правду о мире, правду, никак не связанную с политикой или даже с литературой, правду о бесконечном одиночестве человека и его беззащитности перед лицом ужаса — всепроникающего, как государство.

Глеб часто думал, что будет, если вдруг — обыск. Мысли эти становились особо навязчивы, когда он двумя пальцами выстукивал на «Москве» (не на «Эрике», увы) какое-нибудь «Шествие». Родителей, как правило, дома не было. Не то, чтобы они были против Самиздата — у отца до сих пор лежали в столе три толстенные папки, даже Нобелевская речь Солженицына, завернутая в «Литературку» со статьей о литературном власовце. Просто родители считали, что Глебу еще рано, что надо учиться, окончить школу, а потом уже… Как с сексом — о нем не говорят, оно только для взрослых. Иногда, глядя на прохожих, Глеб спрашивал себя: кто из них, подобно ему, вовлечен в эту сеть. Представить того или иного прохожего с ксероксом Оруэлла было и поверить в это было так же невозможно, как допустить, что мужчины и женщины, целующиеся на улице, раздеваются дома догола и делают то, что описано в «Камасутре».

Но топот на лестнице… стук сердца… канонада клавиш. Не спрашивай, по ком звонит дверной звонок: он всегда звонит по тебе.

На четверых было только два стакана, и пришлось пить вдвоем из одного. Глеб вспомнил старую примету и сказал Оксане:

— Теперь я буду знать все твои мысли. — А она в ответ чуть наморщила лоб, будто припоминая, есть ли у нее мысли, которые хотелось бы скрыть.

Они сидели в номере Абрамова и Емели. Миша извлек из сумки бутылку «Алигате», они разлили и, чокнувшись, выпили: Емеля с Абрамовым — вырывая стакан друг у друга, а Глеб с Оксаной — сдержанно, стараясь не касаться друг друга щеками.

— Послушайте, — спросил Глеб, — а что мы скажем остальным, куда делась бутылка?

— Скажем — разбилась, — предложил Миша.

— А кому надо что-то говорить? — спросила Оксана, и Глеб объяснил, что выпивка была куплена в складчину для церемонии вручения МНП.

— Что такое МНП?

— Малая Нобелевская премия, — объяснил Миша. — Мы все входим в Малыую Нобелевскую Академию и сегодня как раз должны огласить вердикт.

— За это надо выпить! — сказал Абрамов и снова налил.

Бутылка опустела на две трети, и довольно улыбающийся Миша сказал:

— Вы знаете классный анекдот, почему евреев никто не любит?

— Почему никто не любит? — удивилась Оксана. — Я вот люблю, — и тут же, смутившись, прибавила: — Ну, в смысле, мне все равно, еврей, не еврей…

Емеля уже рассказывал:

— … и встает тут старый еврей и говорит: «А не любят нас, потому что мы мало пьем!»