Гроб Хрустальный. Версия 2. 0

К счастью! Как странно. Что бы ни случилось, она бы не могла так сказать про Ксюшу с Володей. Да и представить развод с Максимом тоже не могла бы.

– Из наших почти никто не развелся, - говорит Света. - Удивительно, правда?

Что ж удивительного, думает Глеб. Все переженились на своих - на одноклассницах, на девочках из других матшкол, в худшем случае - на однокурсницах, с того же ВМиК, из "керосинки" или физтеха. Он один выбрал другую жизнь, выбрал Таню.

Не могу представить себя без Максима и без детей, думает Света. Недаром они так похожи: смуглые, черноволосые. Во дворе так и говорили: удивительно, у светленькой мамы такие черные дети. Ну да, папа из Баку, чего же удивляться.

– А почему уехала? - спрашивает Света. - Работу получила? Прости, забыла: она у тебя программист или физик?

– Художница, - отвечает Глеб, и в который раз за последние дни думает, что много лет обманывал себя: Танин мир не так уж отличался от матшкольного. Как там было в этой песне? Тепличные выродки из московского гетто. Из одного большого гетто. Никакого выбора. Он, Глеб, и не мог ничего получить, кроме того, что ему досталось: интеллигентная девочка из хорошей семьи. Без разницы - художница или программистка. Впрочем, он и не жалуется.

– Художница - это здорово, - без энтузиазма говорит Света.

Конечно, художник - творческая работа. Папа, наверное, был бы рад, если б она была художницей. Хуже, конечно, чем ученый, но все равно - творцы, соль земли. А что у нее - несколько школьных друзей, муж и двое детей. Была работа, но, честно говоря, главным все-таки были друзья. Если бы вместо бухгалтерии она занималась чем-нибудь другим… скажем, черчением… она бы не возражала. Если, конечно, в той же компании.

А ведь я здесь потому, что все еще думаю о Тане, размышляет Глеб. Я ведь даже Снежану представляю Таниным новым воплощением, Таней, любимой мною когда-то и чудесным образом возвращенной в тот возраст, когда мы встретились. Но ведь Снежана - не Таня. Она отдельный человек - и пока я этого не пойму, задачка не сойдется.

– Что-то я еще хотел тебя спросить… - Глеб замолкает на секунду, чтобы главный вопрос не прозвучал слишком в лоб. - Ах, вот что: ты Маринку Царёву давно видела?

– С выпускного не встречались… - охотно отвечает Светка, - Точно: я ей звонить пробовала, когда на пятилетие выпуска собирались у меня, - так у нее телефон изменился, я ее не нашла. А что?

– Да так… вспомнил просто. Помнишь, история была в десятом классе? Тогда еще Вольфсона в милицию тягали, и Маринка с Чаком рассорилась?

– Да, было дело, - Света вздыхает. - Ты знаешь, я часто думаю: наша пятая школа - это лучшее, что у меня было в жизни.

Глеб ежится, на мгновение вспоминает Оксану, бесконечные телефонные разговоры, холодный, липкий пот, подростковый испуг. Тогда казалось: это любовь. Слишком много лет прошло, теперь понимаешь: Оксану ты не любил - в том смысле, в каком любил потом Таню или готов был полюбить Снежану. Оксана была всего лишь воротами в большой мир, в настоящую жизнь, что пугала до дрожи. Как в известной притче, ворота эти были открыты только тебе одному - и в тот раз ты ими не воспользовался. Если бы не Таня, так и остался бы в уютном мирке цифр и абстракций. До сих пор считал бы лучшими годами своей жизни пятую школу.

– Да, хорошее было время, - говорит он.

Было? Свете пятая школа всегда казалась настоящим, бесконечными годами дружбы и взаимной поддержки, компанией хороших ребят, которые вместе строят свой дом в злом хаотическом мире. Тем, для чего люди живут. Смерть Емели, бегство шефа, Иркина депрессия - все это вдруг доказало: пятой школы больше нет. Школьные годы - были да сплыли, за двенадцать лет утекли, будто песок в часах.

Допили кофе, перешли в комнату. Света достает альбом с фотографиями детей, Глеб кивает, думает о своем.

– Послушай, - говорит он, - а ты не знала, за что арестовали Вольфсона?

– Нет, - качает головой Светка, - мне кто-то из девочек говорил: за порнуху. Смешно сейчас вспомнить, правда?

Глеб кивает. Да, понимает он, Света не просто ничего не знала об этой истории - те четыре года, что они учились вместе, она жила в другом мире. Там не было Галича и Оруэлла, Самиздата и политзаключенных - и вряд ли Глеб сейчас узнает, что было. Может, она и права: лучшие годы ее жизни.

– Вольфсона посадили за политику, - вздыхает Глеб. - Говорили, Чак на него стукнул.

– Да, было что-то такое, - отвечает Светка. - Я так и не поняла, чего все на него взъелись. Ну, пошла его мама к директрисе, так ведь - родной сын. Ты бы разве не пошел?

– У меня нет детей, - напоминает Глеб.

– Да, - соглашается Светка, - тогда другое дело.

Голубоглазая, пышнотелая, с круглыми коленками под коротеньким халатом, Светка вздыхает. Ей жалко Глеба: она всегда жалеет людей, доживших почти до тридцати лет и еще бездетных. Творчество, наука, друзья, думает она, - это все прекрасно, конечно. Но, наверно, люди живут для любви - к детям и к супругам.