Гринвичский меридиан

Я успокоил ее как мог и процитировал слова апостола Павла, что "жена неверующая освящается мужем верующим". Но еще долго она поглядывала на меня с тревогой. Я даже не решился сказать, что католические браки — нерасторжимы. Вдруг это привело бы ее в еще больший ужас?

Чтобы чем-то отвлечь ее мысли, я предложил ей побродить по магазинам, пока я буду вести уроки, и подобрать себе наряд. И мне заодно. Она озабоченно призналась: "Ой, Пол, я не умею выбирать мужские костюмы!"

Я насмешливо напомнил: "Девочка, ты была замужем".

Ее это ничуть не смутило: "Ну и что? Мы были совсем детьми. Нам все покупали родители".

Я спросил то, что давно меня волновало: "Зачем дети женятся? Ты так его любила?"

Она беспечно откликнулась: "Понятия не имею! Теперь мне кажется, что совсем не любила. Вот ты — это совсем другое… Я так люблю тебя, что у меня в голове мутится…"

И меня сразу увлекла волна страсти…

Я верю ей. И все равно мне хочется, чтобы этот несчастный мальчик умер — тогда он уже никогда не вернется. Как Джейн. Еще с большим нетерпением я жажду смерти Режиссера, но это невозможно, пока я сам жив.

По дороге в лицей, то и дело запинаясь о небольшие плиты, которыми выложена ведущая к нему аллея (их в России почему-то всегда, повсеместно укладывают неровно!), я думал, смогу ли защитить ее, если угроза от Режиссера станет по-настоящему велика? Способен ли я пожертвовать собой? И на каждый вопрос отвечал себе — да. Да, да, да. В этом нет никакого геройства и уж тем более позы. Просто именно к этому я шел всю свою жизнь. Что могу я совершить большего, чем избавить мир от самого себя, тем самым спасая лучшую из женщин?

Сегодня с утра прошел дождь, а еще вчера был по-летнему сухой день, и земля грела нас в том полудиком поле, где мы спали. Вчера я был счастлив, как ребенок, попавший в райский сад и беспрепятственно вкушающий плоды. Русские песни сменились стрекотанием кузнечиков, где-то высоко-высоко над землей пела крошечная пичуга — ее тельце растворилось в ослепительной синеве, а голос все жил, отзываясь во мне трепетом. Это была Россия — неухоженная, бестолковая, с граблями в сенях, на которые непременно наступаешь, но надо всем этим звенел ее дух — так близко к Богу, что другим и не дотянуться.

Я запинался о выступы, вспоминая все это, и внезапно понял, что русские просто не видят того, что увидел вчера я. Когда под ногами столько луж, трудно заметить небо над головой. И мне подумалось: может, надо просто показать им это небо? И тогда им захочется высушить лужу, ведь его отражение в ней получается грязным.

Одержимый этой идеей, я пришел на урок в тот самый класс, где учится непредсказуемый мальчик Игорь Анисимов. Теперь при встречах он улыбается и то и дело подходит с каким-нибудь вопросом. Но я по-прежнему слегка недолюбливаю его, ведь он попытался унизить меня в глазах моей любимой. Она тогда говорила, что я ответил ему так, будто он был проходимцем, привязавшимся ко мне на ступенях моего Букингемского дворца.

Урок я начал с того, что предложил им отправиться на прогулку. "Далеко?" — лениво спросил кто-то из них. Я ответил на английском: "Я хочу показать вам одну былинную страну. Она вся, как сине-зеленый самоцвет, потому что в ней много рек, а тайга беспредельна, как океан. И надо всем этим — самое чистое небо, освященное самим Богом. Когда здесь наступают темные времена, то это — тень от креста падает на землю. Вы ведь все знаете, что Господь испытывает как раз тех, кого любит. И чтобы попасть в его царство, надо пройти через эту страну. Через ее великую радость и великое страдание. Давайте же хотя бы начнем этот путь…"

Пока говорил, я старался смотреть в глаза каждому. Но многие отвели взгляд. Они мне не верили. Ведь я был иностранцем и не собирался оставаться здесь. И наверное, не имел права учить их любить свою страну. Всегда легче любить издали, чем живя бок о бок.

"Нет такой страны, мистер Бартон, — не вставая, сказал Игорь Анисимов. — Может, когда-то и была… Но нет больше ни чистых рек — их загадили, ни самоцветов — их продали за границу. А тайга редеет день ото дня. И вместо Божьего знамения над Сибирью озоновая дыра. Уезжайте скорее, мистер Бартон, здесь нельзя жить".

Да, примерно так он мне и ответил. Правда, на русском.

"А вы? — спросил я. — Вы тоже уедете?"

Он с гордостью заявил: "Отец отправляет меня учиться в Оксфорд".

Меня так и передернуло. Ведь я-то закончил Кембридж, Оксфордский университет называли не иначе, как "другое место", не желая примириться с тем, что они на несколько десятилетий раньше получили право присуждать степень доктора философии. Сам того не подозревая, бедный мальчик возбудил во мне еще большую неприязнь.

"Кто же останется здесь?" — поинтересовался я.

Его ответ показался мне верхом цинизма: "Одни дураки да пьяницы. Ну и нищие интеллигенты, которым просто уехать не на что".

"А что бы вы сказали, если б я остался здесь?"

Он даже не поразился. Он сразу рассмеялся, потому что не мог и допустить, что мои слова могут являться чем-то иным, кроме как шуткой.