Гринвичский меридиан

"Надо снимочек сделать, — пробормотал Виталий Николаевич и вдруг неожиданно попросил: — Заберите ее с собой, мистер Бартон. Я не знаю, женаты вы или нет. Только не оставляйте ее здесь. Она согласится, если вы будете приходить иногда".

"Я не женат", — сказал я карлику.

"Тем лучше, — без особой радости отозвался он. — Вы не подумайте, что я из тех сумасшедших отцов, которые силой заставляют парней жениться на своих дочерях. Не женитесь, если таковы ваши принципы. Только не оставляйте ее… Мне, конечно, не хочется отпускать Томку так далеко, но я вижу, что с ней творится… Я боюсь за нее. Своего бывшего мужа она и в четверть так не любила".

"Я тоже люблю ее".

"Это ваше дело, — с обидой произнес он. Очевидно, тон показался ему недостаточно пылким. — Хотя я, безусловно, влюбился бы в такую девушку по уши. Только на меня почему-то заглядываются дамы "бальзаковского" возраста".

Я не стал напоминать, что "бальзаковский возраст" — это всего тридцать лет. Мне трудно было это выговорить, а напрягаться не хотелось. Я чувствовал себя совсем опустошенным, но не от побоев, а от того, что опять ощущал дыхание той преисподней, из которой выбирался столько лет.

"Ладно, ничего не обещайте, — вздохнул Виталий Николаевич, выдержав паузу. — Томка сказала, что вы будете здесь еще год. За это время все решится само".

"Да," — только и смог сказать я.

Она вошла в комнату, и ее отец весело воскликнул: "А знаете, я вам даже завидую. Вы уже пережили столько приключений да еще в чужой стране! Будет о чем вспомнить, когда вернетесь в свою тихую Англию…

Я смотрел в тот момент на нее и увидел, как она едва заметно вздрогнула от этих слов. И я сказал ей: "Мы будем вспоминать вместе". Проглянула ее робкая улыбка, и мне захотелось погладить выцветшие от пережитого ужаса губы. Как бы не заметив моих слов, Виталий Николаевич продолжил: "А то я за всю жизнь только в Болгарию и выбрался. Кроме песка, ничего не помню… Что хорошего в этом песке?"

Она сказала, что мне надо отдохнуть, и когда он ушел, с такой же надеждой улыбнувшись мне напоследок, присела рядом и легкими, едва ощутимыми касаниями стала поглаживать все мое тело.

"Можно, я разденусь?" — попросил я.

"А ты не наделаешь глупостей? — насторожилась она. — Сейчас этого нельзя. Ты должен отлежаться".

Я поклялся, что даже не притронусь к ней. Но я всегда был отчаянным лгуном. Стоило ее пальцам опуститься к моему животу, как желание прорвалось наружу, и я притянул ее, даже не замечая, что снова умоляюще шепчу: "Пожалуйста!" Она говорит, что я произношу это русское слово как-то особенно. Так, что оно принимает эротическую окраску.

Однако на этот раз волшебное слово не подействовало. Ведь по ее убеждению я был болен, и сейчас был тот редкий случай, когда любовь способна причинить вред. Она заартачилась так, словно я был насильником, напавшим на девственницу: "Нет, нет! Нельзя, Пол!" Но меня было уже не остановить. Я сам себя пугался, когда овладевал ею. Кажется, я убил бы всякого, кто попытался мне помешать в этот миг. Наверное, это и называется "бес в ребро".

Боль меня только распаляла. Я так рвался к наслаждению, будто оно могло разом заглушить все остальные ощущения, но когда достиг его и успокоился, все мое тело чуть не развалилось на куски. Она причитала надо мной: "Ну вот, я же говорила! Не надо было мне вообще к тебе приближаться". Я сказал ей: "Тогда я бы умер".

У нее вдруг навернулись слезы: "Перестань все время твердить о смерти! Ты уже и меня заставил о ней думать".

Я попытался успокоить: "Ты еще девочка, тебе нечего бояться".

На что она ответила: "Ты заставил меня думать о твоей смерти…"

Я тоже думаю о ней постоянно. И уже не радуюсь тому, что смерть пощадила меня в те годы, когда я так упорно загонял ее себе в вену. Если б она забрала меня, я больше никого не заставил бы страдать.

Моя мама, умирая, все хватала меня за руку, и ее исступленный шепот обжигал мне слух: "Ты меня любишь? Любишь?" Не помню случая, чтобы она поцеловала меня с тех пор, как я вырос, и мне казалось, что ей никто не интересен, кроме Бога. (Писал ли что-нибудь Фрейд по этому поводу?) Я был так ошеломлен прорвавшимся в ней чувством, что только и смог ответить: "Да, мама". И ничего больше.

Зачем ей понадобилось так тщательно скрывать свою любовь ко мне — самую естественную и чистую, какую только можно представить? Наверное, я так никогда и не пойму этого, не могла же ревностная католичка сознательно пренебрегать призывом Господа возлюбить ближнего своего… А ближе меня у нее никого не было.

У постели матери я поклялся, что буду твердить своему ребенку о любви, даже когда он станет таким же седым, как я. Но мне не суждено выполнить эту клятву. Мне скоро пятьдесят… А детей у меня как не было, так и нет. И если Режиссер сделает свое дело, то их и не будет.