Гринвичский меридиан

В тот вечер, когда у меня открылись глаза, погибла Джейн. Мы перевернулись на машине и, очнувшись, я никак не мог поверить, что все сошло за несчастный случай. Мне твердили, что я даже не превысил скорость, говорили о вине водителя встречной машины. Но я-то знал, что на самом деле убил Джейн. Ведь я хотел ее смерти, и вот она умерла. Я надеялся вместе с ней избавиться от собственной совести, но этого не произошло. Меня не посадили, но я везде видел перед собой решетки. Раньше я и не замечал, что все они состоят из множества спаянных между собой крестов. Я хватался за них и взывал к своему Небесному Отцу, от которого бежал все это время. Я клялся, что не сниму больше ни одного фильма, и сдержал обещание, хотя еще долго воспринимал все окружающее готовыми эпизодами. Я обещал раз и навсегда отказаться от наркотиков, но мне пришлось лечиться еще много лет. Я твердил, что буду учить детей, ведь первая моя специальность была учитель английского языка и литературы. И я ничего не просил взамен. Я просто не знал, что могу попросить, потому что мне ничего не хотелось — ни жить, ни любить, ни работать. Единственное, о чем я мечтал, это избавиться от боли, из которой состоял. И постепенно она ушла. Не совсем, кусочек ее до сих пор торчит в сердце, как осколок. Но, по крайней мере, я смог дышать.

Она вернулась с покупками, а я уже уснул на полу. В коротком сне я привиделся себе яркой, крупной птицей, которая никак не может взлететь и окунуться в небо. Мне было так жаль себя, что даже слезы выступили. И я никак не мог понять, почему же мне не дано летать. И только когда прохладные пальцы погладили меня по щеке, в тот самый мимолетный миг пробуждения, понял, что птица, которой я только что был, зовется петухом.

Она легла на пол рядом со мной, я повернул голову, и мы долго смотрели друг другу в глаза и ни о чем не говорили. Она так старается угодить всем моим желаниям и быть послушной, что я начинаю подозревать ее в неискренности. Мне еще не доводилось встречать женщину, столь охотно уступающую мужчине роль первой скрипки.

У нее оказались влажные волосы — начался дождь. И от нее пахло осенью. Мне все предстояло пережить впервые: сибирскую осень, сибирскую зиму… Знакомые в Лондоне пугали меня морозами и утверждали, что я вернусь с отмороженным носом. Но я до сих пор не встретил тут ни одного человека, изуродованного зимой. Они все изуродованы жизнью, и мне больно смотреть на этих обмотанных грязными платками старушек, побирающихся у магазинов и церквей, на детей, которые набрасываются на меня стайками, словно на лбу у меня написано "иностранец", на маленьких уродливых мужичков, от которых идет такой запах, что приходится задерживать дыхание. Как могла вырасти среди них моя синеглазая фея? Она пробилась через уродливую коросту бытия, как жизнелюбивый росток сквозь серый асфальт. И доверила мне свою свежую хрупкость, юную зелень. А я захотел проверить прочность ее стебелька…

Я заметил, что она избегает людей. Может, это и помогает ей сохранить свою цельность? Когда на лестнице или у подъезда мы сталкиваемся с соседками, она хватает меня за руку и буквально протаскивает мимо, наспех поздоровавшись. "Пошли, пошли, — шепчет она умоляюще. — Она сейчас опять начнет жаловаться. Эти разговоры… у меня от них голова пухнет. Нет денег, кончаются продукты… Каждый день одно и то же… Может, они думают, что я богатая, раз живу одна в такой квартире и никогда ни на что не жалуюсь? Но как я могу им помочь? Мне самой едва на еду хватает. Но зачем об этом всем рассказывать? Лучше ведь не станет… У нас все так любят плакаться. Я это уже ненавижу!"

На самом деле ненависти в ней нет. А во мне? Когда-то ее было полным-полно. Я полагал, что изменился за эти годы. На деле же я остался тем же сказочным чудовищем Уинделстоунского ущелья, пожирающим все живое. И нет ни брата, ни сестры, которые расколдовали бы меня троекратным поцелуем. Я — чудище, которое, прижимая к себе всю ее, теплую, податливую, думает о том, что если она сломается, то я увезу в Англию память о ней и залеплю себе глаза этой клейкой, как весенний листок, памятью, чтобы не видеть больше ни одной женщины. Да и существуют ли они, другие женщины, если она оказалась первой, кого я разглядел сердцем?

То, как я живу сейчас, — сплошной праздник плоти. Никогда еще близость с женщиной не дарила мне столько радости. Я переживал и более острые ощущения, случались и настоящие потрясения, но после всегда охватывала или тоска, или отвращение, или то и другое вместе. Сейчас же я просто купаюсь в радости. От нее покалывает в подушечках пальцев, щемит в груди, восхитительно пустеет в голове. Моя девочка все мне позволяет и ничего не стесняется, хотя многого и не умеет. Иногда мне не верится, что она была замужем, но потом я вспоминаю, что ее муж был таким же ребенком, и это все объясняет.