Григорий Шелихов

Пиль молча кивнул и, не выдерживая бесстрастия, которое следовало бы соблюдать как тон, приличествующий в присутствии представителя верховной власти, сказал членам совестного суда:

— Старая кляуза! Господа заседатели уже немало приложили труда, чтобы распутать ее злонамеренность. Я полагал, что адмиралтейская коллегия, удостоверившись из представленной журнальной мореходческой записки и свидетельских сказок, в которых отнюдь не утаивались все те покушения, какие были от американцев на компанию Шелихова и от него на них, признала законность самозащиты. А сейчас вижу, в дело вошла иностранная коллегия по причинам, которые прибывший к нам в сей оказии господин… — Пиль упорно забывал фамилию петербургского чиновника и, услыхав скромно подсказанное «Кайданов», произнес отчетливо: —…господин Капканов разъяснить мне не мог, то и нам остается, выполняя волю высшего начальства, заново рассмотреть донесение подлекаря Бритюкова капитану Биллингсу от второго ноября тысяча семьсот восемьдесят седьмого года… Впустить Бритюкова!

В кабинет наместника в сопровождении тюремного конвойного солдата вошел и остановился на пороге, испуганно щуря подслеповатые гноящиеся глаза, заросший рыжей щетиной неказистый мелкий человечек. Оглядев его с брезгливым интересом, петербургский чиновник, принявший на себя, по-видимому, роль прокурора, обратился к Шелихову:

— Ты… вы… знаете этого человека, Шелихов?

— Очень даже хорошо знаю, ваше благородие! — твердо ответил мореход. Он вполне уже овладел собою и решил покорно принять срам и наказание за старый «грех». — Этот человек на кораблях единою почти тягостью был в плавании моем.

— Почему, любопытно знать, именно этот человек, сообщавший власти о противозак… о сомнительных действиях ваших, был вам в тягость?

— Его спросите, ваше благородие, он про то знает, да и в деле имеется…

— Я вас спрашиваю, Шелихов!

— Ярыжка он кабацкая, а не лекарь. Он не пользовал людей, а множил их недуги, духовные и телесные. Спирт для лекарских надобностей аптеки корабельной до дна высушил и дружкам своим споил. Женщин и девок американских за спирт к блуду склонял и Коновалова, накачавши спиртом, во зло мне за взыскательность к его безобразиям на черное дело натолкнул, а опосля…

— Так, достаточно! Разберемся теперь в отодвигаемом вами от себя черном деле… — Петербургский чиновник порылся в бумагах. — Ага, вот и оно! — И тем же ровным голосом, значительно оглядев членов совестного суда, огласил:

«Его высокоблагородию, флота капитану господину Биллингсу, подлекаря Мирона Иванова Бритюкова по службе чистосердечное донесение». Чистосердечное донесение! — повторил Кайданов и оглядел членов совестного суда.

«…и прибил сих безгласных народов до пятисот человеков, а из захваченных в плен не малое количество обоего пола приказанием его, г. Шелихова, велено… мужеск пол отбить и отвести в тундру и всех переколоть копьями…»

— Не было на то моего приказания! — не выдержав клеветы, воскликнул мореход. — Обносит меня Бритюков…

— Не перебивать! — строго остановил Шелихова петербургский чиновник. — О сем скажете, когда спрошу… — И продолжал чтение менее внятно, сам, видимо, удивленный бессмысленными противоречиями приведенного в доносе обвинения.

«…а женщин и детей из оставшихся до шестисот человек взял с собой в гавань и держал три недели, к коим разбежавшиеся и укрывающиеся мужья стали приходить, которым он всякому свою жену возвращал, а из детей по одному человеку оставлял у себя в аманаты, и по раздаче отпустил напоследок и остальных. Про страшные сии поступки, слыхав от него, г. Шелихова, об уполномочении его и данной ему власти не только сих народов, но и российских казнить и вешать, с приезда моего ни в какое правительство донести не осмелился…»[34]

— Как же так, болван, «не осмелился», когда я держу твое донесение? — остро воззрился в поникшего головой Бритюкова столичный посланец. — Тебя, может быть, запугивали, подкупили?..

— Точно так, подкупили… Козлятников обещался благодарностью от господина Лебедева и водкой поил, я… я подпись и поставил на бумаге… — чуть слышно выдавил из себя Бритюков.

Кайданов чувствовал себя в явно неловком положении. Он знал, что припомнившееся Ивану Акимовичу Жеребцову старое кляузное дело, которым он обязал припугнуть Шелихова, не стоит выеденного яйца, но понадеялся на заверения Козлятникова, что Бритюков, сидящий в тюрьме за ложный донос, будет стоять на своем и выставит видоков, которые подтвердят безобразия, творившиеся на американской земле…

Козлятников же, только что вернувшийся в Иркутск, залег на печь и умирающим притворяется. «Каналья! — злился столичный чиновник. — Да и этот, — глядел он на Бритюкова, — не только ни на кого не ссылается и ничего не подтверждает, но с первого же вопроса кается в облыжном доносительстве!..»