Григорий Шелихов

— Гришата! — шепнула украдкой мужу матерински заботливая Наталья Алексеевна, заметив печальный взор стоявшего на кругу грузина. — Зачем ты Ираклия плясать назвал! Видать, ему в тяготу перед этими… Гляди, какой невеселый!

— Не слинят! — недовольно бросил мореход, но, взглянув на Ираклия и уловив холодно-скучающее выражение лица зятя, которым тот обычно прикрывал свое недовольство, Григорий Иванович проникся жалостью к столь жестко обойденному судьбой человеку. — Друг! Архитект преславный, ты… того, ежели ты нездоровый али устал, не пляши, пожалуйста… Я, ты знаешь, охотник до пляски и тебя назвал, чтобы люди тобой любовались, именинница наша чтоб настроилась, со мной как любливала русскую сплясать… А ты, Ираклий, толико великатно и легкодушно пляшешь, что хоть кого расшевелишь!

— Мравалджамиер дому твоему, хозяин и друг наш! Я худого не думал… так, вспомнилось… У нас в Грузии для женщин, прекрасных душой и лицом, — Ираклий теплым взглядом окинул Наталью Алексеевну, около которой, как младшие сестры, стояли обе дочери, — для прекрасных душой и лицом женщин каждый грузин с радостью птицей полетит в пляске!

И, взмахнув, как крыльями, широкими рукавами темного кавказского кафтана, перехваченного в стройной талии узким ремешком с серебряной насечкой, как бы отделившись от земли, на концах носков, плавно, — дай ему в руки стакан вина, капли не выплеснет, — Ираклий понесся по кругу под четко державшие ритм переборы балалаек домового оркестра.

Резанов, мореход, Кусков, Наталья Алексеевна и обе ее дочери ударяли в ладоши в такт бубну, переливавшемуся в руках Афоньки. Этому научил их Ираклий, показывая как-то кавказские пляски. Подчиняясь улавливаемому ритму, подзадоривая друг друга, к ним присоединились и многие из господ офицеров и чиновников. Всплески ладоней усиливались. Захваченный общим воодушевлением, в ладошный оркестр включился и сам наместник. Темп пляски, с самыми неожиданными разворотами и бросками в стороны, убыстрялся. Голова и плечи Ираклия плыли в воздухе, как бы отделенные от тела и ног, слившихся в неуловимых переборах, только руки в плавных круговых изгибах, как воздушные весла, влекли вперед и вперед тело несравненного плясуна.

Именитые скучливо переглядывались. Не поймешь, чего хорошего в этакой неслышной, птичьей пляске? То ли дело, когда бабы и девки, по старому сибирскому обычаю скинув обутки, в шерстяных чулках, напирая одна на другую, уточкой и в развалку начнут пятками оттаптывать пол, да ежели еще какая блазнить умеет… Знай, чеши!

Ираклий, как будто окрыленный раструбами бешмета, в бешеном вращении вокруг собственной оси ввинтился в землю, в обратном движении на носках взвился вверх и замер, окаменев…

— Изрядно пляшет твой архитектор, Григорий Иваныч! — довольно кивнул головой в сторону грузина наместник и вытер вспотевшее лицо платком, как будто он сам участвовал в огненной пляске.

Мореход подмигнул Щукину: «Твоя очередь, удиви!» Под задорные балалаечные переборы «Камаря» Афоня вразвалочку, пошевеливая плечами под белой полотняной рубахой, с миной величайшего равнодушия на тронутом оспой лице, делая сбои с ноги на ногу, похлопывая по бедрам и коленкам ладошками, поплыл по кругу… Беззаботный и простодушный камаринский мужик!

Хмель и скука разбирают мужика, и вот он, чтобы себя показать и людей удивить, начинает вязать коленца, одно другого замысловатее и ядренее…

— Жарь! Наяривай! Для бабочек постарайся, бабы… энто самое любят больше пряников! — не выдержали именитые, подзадоривая Афоньку на обычные в их кругу коленца «пошишковатее».

Поймав смеющиеся глаза морехода и одобрительную усмешку самого генерала, Афонька, изображая вконец осоловевшего камаринского мужика, выкинул такое двусмысленное коленце, что мужская половина гостей разразилась грохотом неистового утробного смеха. Жены господ чиновников и именитых, делая нарочито непонимающие глаза, досадливо отмахивались от потянувшихся к ним мужских рук. Наталья Алексеевна и виду не подала, что приметила Афонькино коленце, занятая разговором с дочерьми и зятем, не глядевшими на плясуна.

Мельком взглянув на хозяйку, которую он, как и все, любил и побаивался, Афонька, несмотря на поощрительную улыбку хозяина и разжигающие выкрики ублаготворенных гостей, решил отказаться от имевшихся в запасе скоромных коленц загулявшего с бабами камаринского мужика и, неожиданно ахнув и свистнув по-разбойничьи, под дробот струн пошел вязать такие кренделя и фигуры, что даже осоловевших именитых заразил очарованием русской, ни с чем в мире по молодчеству и безудержной русской широте несравнимой пляски.

Лихую присядку, которой он уже дважды прошел широкий круг, мячом взлетая от полу на человеческий рост, Афонька закончил вихревым волчком.

— Р-р-раздайсь! Зацеплю — убью! — вскрикнул он, взвился в воздух и, брякнувшись на пол, застыл на каблуках широко раскрытых ног.

— Утешил! Держи, русская сила! — неистово ржали именитые, кидая под ноги Афоньке полтины и рубли.

Как будто не замечая их, Афонька широко шагнул и нырнул в толпу баб и девок, крикнув:

— Подбирай, сахарные!