Грифоны охраняют лиру

Замечательным было и то, что все сложные обстоятельства и таинственные знания давались этим людям от рождения, так что любой профан, пожелавший бы вдруг разобраться в подобных хитросплетениях (не говоря — попробовать инкорпорироваться в эту среду), был бы мгновенно изобличен и разоблачен. Возможно, в компенсацию за тяжелый и однообразный труд они были вознаграждены особым миром и отдельным зрением, способным его проницать, — и охраняли их, не прилагая к тому особенных усилий. Никодим долго не мог найти правильного тона в обращении с народом: пытаясь иногда говорить на их языке (точнее, на том языке, который он сам считал подходящим), он натыкался вскоре на такие насмешливо-презрительные взгляды, что сам себе напоминал кого-то из легендарных философов прошлого века: рассказывали, что тот, желая опроститься, заказал себе у портного особенный русский кафтан — и когда прогуливался в нем по Сенной, то его принимали за персиянина. Поэтому, опробовав разные варианты, он остановился на простой незаискивающей вежливости — и оказалось, что это подходит лучше всего. «Это очень разумно», — сказал он с мягкой улыбкой соседу и слегка наклонил голову. Тот расцвел: «Великого ума была матушка. А ваши родители изволят ли здравствовать?» «Мать, слава Богу, здорова, — отвечал Никодим. — А отец…» От замешательства его спасла француженка, только что многословно прощавшаяся у вагона с высокорослым возлюбленным: держа перед собой шляпную картонку (которой, между прочим, как Никодим готов был поклясться, у нее не было еще пять минут назад), она медленно шла по проходу, выглядывая, вероятно, место поуютнее. «Настасья?» — вопросительно обратился вдруг к ней словоохотливый Прохор. «Ой, дядя Проша», — взвизгнула француженка и бросилась обниматься с ним и его сестрой. Картонка оказалась на сиденье рядом с Никодимом, который чувствовал себя каким-то сиротой без роду без племени. «Похудела-то! А красавица-то! — восклицала сестра. — Да уж мать родная не узнает». Никодиму хотелось достать из баула книжку, но на фоне родственных восторгов жест этот выглядел бы нарочитым, так что он, полуотвернувшись от семейной сцены, стал смотреть в окно, в котором, как по мановению верховного режиссера, пейзаж вдруг содрогнулся, скомкался и медленно повлекся прочь в последних сумерках уходящего дня: два носильщика склонили друг к другу голову, как будто делясь секретами, а на самом деле просто прикуривая от одной спички; жандарм придерживал развевающиеся полы шинели; кто-то, опоздавший или отвергнутый, стоял с пышным букетом наотлет, провожая взглядом набиравший скорость поезд. Вагон дернулся, так что шляпная коробка накренилась на сиденье; Никодим поддержал ее. «Благодарю вас», — церемонно отозвалась бывшая француженка, подхватывая ее. Никодим вновь поклонился. Прасковья тем временем хлопотала, уставляя столик собранной в дорогу закуской: из корзинки появилась россыпь вареных яиц, вареная картошка, чистая тряпица с солью, железная фляжка, краюха хлеба и даже глиняная масленка с кусочком масла; Прохор извлек откуда-то, чуть не из-за голенища, кривой ножик и грубо порубил хлеб. Обменявшись взглядами, предложили и Никодиму; тот, вежливо отказавшись, пробормотал что-то учтивое и, достав из баула книжку, отсел на скамью подальше и погрузился в чтение.

Рассказ назывался «Грифоны охраняют лиру»: в подстрочном примечании объяснялось, что заглавие происходит от рисунка водяного знака на старинной бумаге, послужившей автору для черновика. Он представлял собой диалог двух учителей географии, запертых вдвоем в каком-то замкнутом помещении: иногда оно казалось больничной палатой, иногда тюремной камерой, а порой просто гостиничным номером. По мере этих метаморфоз менялись и визитеры: время от времени в единственной двери открывалось маленькое окошко и через него передавали две миски дымящегося супа, но отчего-то — на изящном подносе, с кружевными салфетками и серебряными ложками. Потом вдруг в дверь без стука заходили несколько суровых парней в форме и устраивали обыск, перетряхивая матрасы и подушки. Потом, постучав, вплывала горничная забрать посуду (оставляя за собой шлейф горьковатых духов, волнующий немолодых постояльцев). Выйдя с подносом, она немедленно возвращалась, уже в униформе медсестры, и делала обоим по уколу, после чего уходила вновь. Все эти приходы и уходы отбивали лишь внешний ритм повествования, как солнце и три луны, сменявшие друг друга за окнами (периодически зарешеченными): главным же был разговор.