Грифоны охраняют лиру

 Против всякого ожидания, квартира Никодима не цепенела в темноте, смиренно ожидая возвращения хозяина, а, напротив, была освещена, обжита, ароматна: на кухонном столе громоздились коробочки из китайского ресторана с цветастыми тиграми и драконами, посвистывал чайник на плите, шторы были задернуты и форточки затворены, в хрустальной вазочке (о существовании каковой в собственном доме Никодим, кстати, и не подозревал) никнул букетик лиловых гиацинтов, а виновница всего этого сидела, положив ногу на ногу, в кресле под торшером и задумчиво читала «Раннее и несобранное» Шарумкина. Что-то в облике Вероники встревожило его: рассеянный в целом, но памятливый на мелочи, он снова окинул взглядом ее ладный силуэт — от серых забавных тапочек (им же некогда и подаренных), через полоску загорелой кожи к отвороту светлых джинсов, которые она подворачивала, как будто собираясь кататься на велосипеде, но на полпути передумав; свободная льняная рубашка, тонкая золотая цепочка-браслет на левой руке с болтающейся на ней золотой же китайской монеткой — и, только встретившись с ней, уже отложившей книгу и улыбающейся, взглядом, понял, что она надела новые, еще не виденные им очки в светлой, до предела истонченной оправе. Это сразу кольнуло его, готового насторожиться: как будто любая новая деталь внешности ставила особую преграду между ним и ею, знаемой наизусть — и в телесных деталях (шрам от паховой грыжи, родинка под правой грудью, светлый пушок на загривке), и в жестах — как, отбрасывая челку, она сперва прикасалась указательным и безымянным пальцами к виску, будто прогоняя головную боль, а после чуть двигала локтем и затем уже проводила рукой по волосам. За каждым эпизодом вставала история, за каждым предметом одежды — его немудрящая биография: знакомство в торговом зале, первое свидание в примерочной, узаконение отношений у кассы, отлучки в барабан стиральной машинки, изнеможение на прутьях сушилки, косметические процедуры под утюгом; эти нити историй свивались и развивались, обволакивая пространство их общей жизни, — и взявшийся вдруг чужак, лунатически (да-да) пробравшийся в их огороженный мир, надменно поблескивал стеклами на Никодима, явственно намекая, что он останется при Веронике дольше.

Она встала, чтобы его поцеловать — с отвычной страстью, что Никодима обрадовало, изумило, разволновало: в такой примерно последовательности; закрыв глаза и обнимая ее правой рукой, он незаметно принюхивался, расширив ноздри и стараясь не насторожить ее, особенно в эти секунды чуткую; ему казалось, хотя он вряд ли отдавал себе в этом отчет, что он сможет таким атавистическим способом не только уследить новый чужой элемент в ее жизни, но и окинуть хоть обонятельным взором ее последние дни, куда ход ему был заказан (ибо он твердо знал, что стоит ее спросить, хотя бы самым невинным тоном, как она провела сегодняшнее утро, как складывающейся идиллии мигом придет конец). «Что ты сегодня делала?» — спросил он небрежнейшим голосом, снимая ветровку, поднимая с полу рюкзак, неизвестно как им сброшенный, и перекладывая связку ключей на столик. — «Ходила в музей с утра». (Как путник, бредущий по болоту, он прощупывал словесные границы тверди и, увидев, что первый шаг к тому, что она называла «бессовестное вторжение в личное пространство», прошел незамеченным, осмелел.) — «А вчера?» — «Была на свадьбе у Ларисы, ты мне позвонил, как раз когда я одевалась». — «Что подарила?» — «Заднюю ногу поросенка». — «Как?» — «Она вышла замуж за фермера, который попросил преподнести им на свадьбу пару свиней какой-то особенной породы, чтобы их разводить. Вот мы и делали складчину». — «А что…» — «Пойдем перекусим, пока еда не остыла».

Сидя за трапезой и обсуждая тибетские новости (беседа, зародившись от истока национальной кухни, мягко полилась по равнине текущей политики), они, кажется, оба избегали тем, которые могли бы оказаться болезненными и лишить вечер плавности; Никодим, со своей стороны, пытался не пропустить поворот, которым можно было воспользоваться, чтобы аккуратно опросить Веронику про интервью пятилетней давности, но повод все не представлялся. Наконец его осенило:

— А что ты читала, когда я вошел?

— Шарумкина. Откуда он у тебя?

— А ты его знаешь?

— Ага.

Путник на болоте почувствовал опасность и насторожился: «Если бы она хотела рассказать об обстоятельствах их знакомства, — думал он, — она бы не остановилась на этом „ага“, после которого напрашивалось продолжение, а сказала бы что-нибудь еще».

— В смысле лично знаешь или читала?

— И так и так.

— Ты мне никогда не говорила об этом.

— Ну, во-первых, ты не спрашивал, а во-вторых, не интересовался литературой. А откуда у тебя книга?

— Купил.

— Зачем?

— Почитать.

— У тебя новая пассия и ты хочешь соответствовать ее умственному уровню?

Обходной путь оказался ловушкой.

— Ни-ни-ни.

— А все же?

— Неважно.

— Ах вот как.

Повисла пауза. Наконец Никодим решился.

— Кажется, я его сын.