Грифоны охраняют лиру

Спустя еще час или два (Никодим забыл с утра завести часы, так что счет времени был потерян еще на вокзале в Себеже) стало казаться, что после поворота на лесную дорогу они продолжают ехать по какому-то необыкновенно большому кругу: настолько приметы пейзажа казались подчиняющимися единому ритму. Говорят, что человек лучше всего запоминает мелкие детали интерьера комнаты, в которой жил ребенком: свежая, азартная до заполнения память лучше всего захватывает и сохраняет всякие мелочи, скопидомски пакуя их с неизвестной целью на всю жизнь. Комната Никодима была в детстве оклеена желто-пестрыми обоями с мелким рисунком: подряд шли довольно грубо стилизованные игрушки — тедди-беры, клоуны, заводные птички, глупомордые ослики, пирамидки — всего около двадцати предметов. Маясь детской бессонницей, Никодим часами разглядывал узор этих обоев в надежде обнаружить последовательность, в которой бы рисунки повторялись: едва ему казалось, что последовательность эта (медведь-осел-медведь-пирамидка-зонтик-кукла-медведь) нащупана, как выяснялось, что в следующей итерации в этот набор вторгается какая-нибудь пришлая дрянь, вроде теннисной ракетки, так что весь расчет надо было начинать заново. Он исходил из того, что обои должны печататься особенными круглыми валами, на манер мельничных жерновов, так что рисунки поневоле обязаны повториться, — но то ли окружность этих валов была больше, чем высота потолка его комнаты, так что полотнище, потребное для нее, не успевало дважды обернуться на заводе, то ли вмешивалась еще какая-то дополнительная сила, каприз оставшейся за кадром обойщицы (некогда — и не подозревая, конечно, про умственные спазмы будущего насельника квартиры, — оклеивавшей его обитель). Между прочим, в гимназическом уже возрасте, каждый раз слыша пословицу про медленно мелющие Божьи мельницы (которой часто уснащал свою речь мизогинический Жан Карлович), он представлял себе не истинные жернова, а эти дьявольских габаритов валы на воображаемой фабрике.

Похожее чувство ощутил он и сейчас, пытаясь выцепить в заоконном пейзаже повторяющиеся детали, чтобы убедиться в крепнущем подозрении, что Савватий просто возит его кругами, причем с неясной целью — не оправдаться же за давно сговоренный гонорар. Он запоминал прогалину в орешнике, поваленное дерево, оттащенное неизвестным доброхотом с дороги, громадный конусообразный муравейник, похожий на шляпу, оброненную волшебным исполином, хилый ручеек, небрежно пересеченный бревенчатым мостиком, заросли папоротника, подступившие вдруг к самой дороге, промоину, в которой виднелось что-то красноватое, непонятное, — и только ему вдруг начинало казаться, что он уловил этот ритм, как в него влезало новое: например, огромная, стоящая у дороги сосна с полностью ободранной на нижних двух метрах корой. Никодим близок был к тому, чтобы, прервав молчание, спросить наконец, долго ли еще осталось, как вдруг машину пару раз ощутимо тряхнуло, и они вырвались из-под орехового полога на берег быстрой лесной реки.

Это, очевидно, и была та самая, обещанная заранее Исса, но не хотелось даже спрашивать — таким облегчением повеяло вдруг на него от ее скромных, быстро текущих вод. В этом, похоже, тоже было что-то архаическое: так дальний наш предок выбирался с облегчением из-под полога густых джунглей, где на каждом шагу, шипя или рыча, подстерегала его опасность, на далекое приволье, по которому враг не мог подобраться близко и оттого пасовал перед слишком трудоемкой добычей. Река вся была как в сказке или фильме: неширокая, полноводная, извилистая, уходящая вправо и влево, куда хватало глаз, плавными очертаниями берегов. Кое-где виднелись над ней купы каких-то мелколиственных кустов; поблизости крупная ива, уцепившаяся за самый берег, да так, что часть корней болталась уже в воздухе, склоняла к серебряным ее водам свои плакучие ветви; под ними вода как будто кипела и жила — здесь собралась стайка рыб, не без основания ожидающих, что манна небесная ссыплется им с ивовых ветвей прямо в подставленные игрушечные пасти. Неспокойная вода, вся в бурунах и маленьких водоворотах, приводила в мягкое движение плети каких-то водяных растений, заставляя их мягко колебаться, как развевающиеся волосы боттичеллиевских ясноглазых красавиц (при условии, что он писал бы их зеленокудрыми). Крутоватые берега, на которых среди изумрудной травы виднелись выходы желтого суглинка, были испещрены чьими-то норами: тут тоже, очевидно, жил кто-то, питающийся от речных щедрот, но отсутствовавший ныне из-за дневного времени. Прохлада, особенный речной аромат, чуть слышные журчание и плеск, перебиваемые жужжанием неопасных насекомых и попискиванием птиц, в изобилии круживших над самой водой, делали реку какой-то внятной границей между двумя мирами — хотя лес на той стороне, насколько можно было судить, ничем не отличался от здешнего: та же колея, вползавшая под широколиственный покров.