Грёзы о сне и яви

– Тогда я почитаю тебе то, что написал сегодня.

– Ты закончил пьесу?

– Да, я уже давным-давно продумал каждую сцену до мельчайших подробностей.

– О, Атли, ты всю ее написал, и последний акт тоже?

– Какое это имеет значение! Но, знаешь, мне расхотелось читать тебе. Все эти твои расспросы, Гвюдрун, действуют мне на нервы.

– О Атли.

– Ты помнишь мои листки, Атли?

– Твои листки? Какие листки?

– Листки с маленькими операми, стихами и рассказами.

– Я совсем забыл про эти детские забавы.

– Ты говорил, что у одного стихотворения есть крылья.

– Тогда у всего были крылья.

– А теперь?

– Теперь…

– Куда ты, Атли?

– К чему эти расспросы? Я что, должен отчитываться перед тобой в каждом своем шаге? Ты ведь не желаешь пойти со мной?

– Нет.

Гвюдрун смотрится в зеркало. Неужели это ее лицо? Волосы уже начали седеть.

Разве она не собиралась издать письма Атли, когда ее волосы станут белыми как снег?

Волосы у нее еще не белые, просто седоватые.

Сегодня Атли вернется поздно.

Гвюдрун играет на пианино.

Она не сочиняет ничего нового, лишь вспоминает то, что знала когда-то давным-давно. Звуки забытых мелодий и стихов всплывают в ее памяти. Далекие, слабые, словно маленькие дети, которым не дано было вырасти окрепнуть.

Где ее дети? У нее их никогда не было? Или они тоже оставили ее? Где Атли?

Откуда такая пустота?

Однажды она так же мучилась.

Нет, не так же.

Тогда она могла бежать во мрак, а теперь бежать некуда.

О мама.

Голова Гвюдрун падает на ночной столик.

Она проводит рукой по лбу и громко стонет.

– Ты поранилась, Гвюдрун?

Кто это? Мама?

Она не видела ее уже целую вечность.

Гвюдрун открывает глаза. Она дома, в своей старой постели. В комнате светло, и мать сидит рядом на краю кровати.

– Теперь тебе лучше, родная. Ты очень долго спала.

– Спала? Я проспала много, много лет?

– Нет, не много лет, но много часов.

– Значит, мама, мне все приснилось?

– Нет, Гвюдрун. Это был не сон, но пастор говорит, что еще есть надежда.

Есть надежда. О мама! Гвюдрун закрывает глаза.

Солнечные лучи освещают ее лицо. Горе давит уже не так сильно.

Что еще ей пригрезится? Или явь – это сон, а сон – явь?