Грендель

Хродгар говорил речи, не выпуская руку королевы из своей. Унферт сидел совершенно неподвижно и больше не краснел. Он изо всех сил пытался заставить себя поверить в удачу чужеземца, не иначе. Героизм — нечто большее, чем просто благородные слова. Внутренний героизм — вот в чем дело! Сияющий карбункул, души! Только в жизни героя мир перестает быть бессмысленным. Он постарается стать лучше, да. Он глубоко вздохнул. Выдавил улыбку, но губы его непроизвольно искривились. Слезы! Он резко поднялся и, не говоря ни слова, вышел из зала.

Хродгар объявил всем, что для него чужеземец как сын родной. Королева холодно улыбнулась, а ее племянник Хродульф поскреб грязным ногтем стол.

— У тебя уже сыновей больше, чем надо, — со смехом сказала королева. Хродгар тоже засмеялся, хотя смысла сказанного, похоже, не уловил. Он немного захмелел. Чужеземец по-прежнему сидел, все так же мрачно улыбаясь. Старый король болтал о своих планах относительно Фреавару, о том, как выдаст ее замуж за своего врага, короля Хедобардов. Чужеземец продолжал улыбаться, но закрыл глаза. Мне почудилось, что, впервые увидев, он уже знает: этот род обречен; но по тем или иным причинам он не вмешивался. Я все больше и больше боялся его и в то же время — чем это объяснить? — со все большим нетерпением ждал часа нашей встречи.

Наконец королева встала и удалилась. Огонь в очаге погас. Жрецы отправились к святилищу, чтобы совершить свои обряды. Никто не пошел с ними. До меня долетали их голоса: «О, незримый Разрушитель…» Холодные, мертвые взгляды большеглазых богов были устремлены внутрь круга.

Удел баранов — быть баранами, а козлов — быть козлами; удел сказителей — слагать песни, а королей — править народами. Чужеземец ждет, невозмутимый, как могильный холм. Я тоже жду и шепчу, шепчу, безумствуя, как и он. Время движется, подчиняясь своим законам, как и все мы. Так утверждает юный Сказитель, который поет немногим оставшимся в зале; пальцы его тревожат струны на арфе мертвеца. Стужа застудит, и в костре сгорят дрова; земля родит хлеб; и лед замостит темные воды, снега в тайне скроют цветенье земли; но оковы мороза также падут, тепло лета вернется, и высокое солнце даст водам движенье…

Мы ждем.

Король уходит, и его люди покидают зал.

Геаты подкладывают дрова в очаг, готовятся ко сну. И вот — тишина. Полумрак. Время пришло.

12

Кончиками пальцев я легко касаюсь двери, и каленые полосы железа, которыми она окована, лопаются и отлетают прочь; дверь отпрыгивает, как перепуганный олень, и я врываюсь в безмолвный, слабо освещенный зал, заливаясь смехом и не испытывая желания проснуться. Я топчу доски, которые секундой раньше защищали вход, словно рука, в ужасе поднесенная к губам (сущая 1 поэзия, ах!), и искореженные обломки разлетаются, грохоча по деревянным стенам, точно мечи. Геаты окаменели; то ли онемели от ужаса, то ли просто перепились — не могу сказать. Меня раздувает от возбуждения, жажды крови, восторга и какого-то странного страха, которые смешиваются у меня в груди, словно яростно пляшущие языки пламени. Я ступаю на блестящий пол и сердито направляюсь к людям. Они все спят, всей толпой! Я едва могу поверить в такую удачу, и сердце у меня дико прыгает от смеха, но я не произношу ни звука. Быстро, мягко я буду переходить от кровати к кровати и пожирать их, уничтожу всех до последнего человека. Я весь горю, ополоумев от радости. Чтобы не запачкаться, я срываю с ближайшего стола скатерть — дикая выходка — и повязываю ее вокруг шеи вроде салфетки. Дольше я не задерживаюсь. Я хватаю спящего человека, разрываю его, разгрызаю кости и жадно высасываю жаркую липкую кровь. На пол падают большие куски: голова, туловище, бедра, ноги и далее кисти и ступни. Лицо у меня влажное, кровь матово блестит на руках. Салфетка промокла. От потемневшего пола поднимается пар. Я немедленно отхожу, пробираюсь к следующему (шепчу, шепчу, пережевываю вселенную, словно жвачку из слов) и хватаю его за запястье, И тут меня пробирает дрожь. Ошибка!