Грендель

Ах, как изворотлив человеческий ум! — сказал он и хихикнул. — Всего-навсего еще одна сложность, новое событие, новый свод сиюминутных правил, порождающих последующие сиюминутные правила, и так все дальше, и дальше, и дальше. Все связывается, понимаешь? Девонская рыба, противостоящий большой палец, купель, технология — щелк, щелк, щелк, щелк…

Мне кажется, ты лжешь, — сказал я, снова смутившись, не в силах выбраться из водоворота слов.

Я это заметил. Ты никогда не поймешь. Наверное, весьма огорчительно быть запертым, точно китайский сверчок в коробке, в тесной клетке ограниченного разума. — На сей раз его смеху не хватало живости.

Дракон начал уже уставать от моего присутствия.

Ты сказал «ерунда», — произнес я. — Разве это ерунда, если я перестану просто так пугать людей до смерти? Разве не хорошо изменить свой образ жизни, улучшить характер?

Должно быть, в тот момент я представлял собой занятное зрелище: большой косматый монстр, исполненный рвения и серьезности, склонившийся, как жрец во время молитвы.

Он пожал плечами.

— Как хочешь. Поступай, как сам считаешь нужным.

— Но зачем?

— Зачем, зачем? Смешной вопрос! Зачем все? Мой тебе совет…

Я сжал кулаки, хотя это было, конечно же, нелепо. На драконов не бросаются с кулаками.

— И все-таки зачем?

Дракон поднял свою огромную клыкастую голову, вытянул шею, выдохнул пламя.

— Ах, Грендель! — сказал он. На секунду показалось, что он почти проникся жалостью ко мне. — Ты делаешь их лучше, мой мальчик! Неужели ты сам этого не видишь? Ты будоражишь их! Заставляешь их думать и изобретать. Ты побуждаешь их заниматься поэзией, наукой, религией, всем тем, что и делает их, пока они живы, людьми. Ты, так сказать, являешься той брутальной сущностью, по которой они учатся определять самих себя. Изгнание, смерть, плен, все, чего они стараются избежать, — упрямые факты, свидетельствующие об их смертности, их заброшенности, — вот это-то ты и вынуждаешь их признать и принять! Ты и есть человечество или условие человеческого существования — вы неотделимы друг от друга, как восходящий на гору и гора. Если ты уйдешь, тебя сразу же заменят. Брутальные сущности, знаешь ли, гроша ломаного не стоят. Поэтому хватит сентиментальной дребедени. Если человек и есть тот праздный вопрос, что так тебя интересует, не отступайся от него! Запугай его до славы! В конце концов все едино, материя и движение, простое и сложное. Никакой разницы в конечном счете. Смерть, преображение. Прах праху и слизь слизи, аминь.

Я был уверен, что он лжет. Или, во всяком случае, наполовину уверен. Улещивает меня, чтобы я терзал их, потому что сам, хотя и обожает жестокость, сидит в своей гнусной берлоге. Я сказал:

— Пусть найдут себе другую брутальную сущность, что бы это такое ни было. Я отказываюсь.

— Ну и отказывайся, — сказал он, презрительно ухмыльнувшись. — Займись чем-нибудь еще, обязательно! Измени будущее! Сделай мир более приемлемым местом для житья! Помогай бедным! Накорми голодных. Будь снисходителен к идиотам! Какие перспективы!

Он больше не смотрел на меня, больше не делал вид, что изрекает истину.

—Лично для меня, — сказал он, — высшая цель —пересчитать все это, — он неопределенно кивнул на дакровища вокруг, — и, если удастся, разложить все по порядку. «Познай себя» — вот мой девиз. Познай, сколько чего у тебя есть, и берегись чужаков!

Я отпихнул ногой рубины и изумруды.

Давай я расскажу тебе о том, что говорил Сказитель.

Уволь, прошу тебя! — Он заткнул уши лапами и жутко осклабился.

Но я упорствовал.

— Он говорил, что величайший из богов создал землю, все чудно-яркие равнины и бурное море. Он говорил…

Чушь!

Почему?

Какой бог? Откуда? Жизненная сила, что ли?Принцип процесса? Бог как развитие Случайности?

Каким-то образом, не могу объяснить как, но я понял, что он прав в своем презрении к моей детской доверчивости.

И все-таки что-то из всего этого получится, — сказал я.

Ничего, — сказал он. — Краткая пульсация в черной дыре вечности. Мой тебе совет…

— Поживем — увидим, — сказал я.

Он покачал головой.

— Мой тебе совет, ярый мой друг: копи золото и сиди на нем.

6

Ничего не изменилось — все изменилось после того, как я побывал у дракона. Одно дело с презрительным сомнением выслушивать поэтические версии прошлого и прозревать видения грядущего, и совсем другое — знать, так же холодно и точно, как моя мать знает свою кучу высохших костей, что есть на самом деле. Из всего, что я смог понять или недопонял в рассказе дракона, что-то очень глубокое осталось со мной и стало частью моей ауры. Тщетой и гибелью пахло в воздухе, куда бы я ни направлялся; едкий, всюду проникающий запах, как запах смерти после лесного пожара, — мой запах и запах мира, деревьев скал и ручьев.