Грехи и мифы Патриарших прудов

Как такое возможно, чтобы по улице совсем никто не ходил? Никаких пешеходов! И это при том, что улица — старинная, историческая, прекрасная, ухоженная, тихая, так и располагающая к неспешным прогулкам? Старые купеческие особняки — каждый дом с изюминкой, отреставрированные дома-дворцы, выкрашенные в пастельные оттенки серого, нежно-сиреневого, нежно-зеленого, голубого, белого, желтого. Дома-призраки с запертыми подъездами, серыми пыльными окнами, прежнее вместилище банков, банков, банков, финансовых фондов, офисов солидных фирм… Все опустело на Большой Ордынке. Кованые чугунные ограды, старые церкви, в которые месяцами никто не заглядывает. Нескончаемый поток машин к Добрынинской площади — мимо, мимо. Прочь отсюда, прочь. Некоторое оживление только у метро «Третьяковская» и в направлении Лаврушинского переулка и Третьяковской галереи. А дальше — пустые тротуары, заброшенные особняки.

От этой старой прекрасной улицы Замоскворечья веяло такой ностальгией и такой потерянностью во времени и пространстве, таким отсутствием надежд, что Кате невольно стало не по себе.

Гущин остановил машину возле двухэтажного купеческого особняка — дома с мезонином. Они подошли к дубовой двери, Гущин поискал домофон, но его не оказалось, тогда он потянул дверь на себя, и она открылась.

Внутри — хаос. Небольшой зал, судя по всему, некогда здесь располагался ресторан. Но сейчас — полное разорение. Сор и куски пенопласта на полу, картонные коробки. Рабочие в комбинезонах волокут к задней двери, распахнутой настежь во внутренний двор, струганые лавки и грубо сколоченные столы. Другие рабочие за ноги, приклеенные к дубовой чурке, волокут по полу чучело оскаленного медведя с растопыренными когтистыми лапами. Грустный, опухший с перепоя ряженый тип — на обычную одежду у него напялено причудливое одеяние из мятой смесовой ткани зелено-красного цвета в виде кафтана странного покроя, так что и не поймешь, кого ряженый изображает, то ли стрельца кремлевского, то ли ярыжку посадского, то ли скомороха-дудочника-сопелочника — тащит тоже по полу, волоком, за древки пучок бутафорских бердышей из погнутой жести.

Дрели свистят, молотки стучат — это где-то в глубине, что-то падает, кто-то орет, что в машину «больше мебель не лезет».

И среди всего этого хаоса и разорения Катя увидела девушку с черными как ночь волосами до плеч. Стройная, крепко сбитая, невысокая, с аппетитной фигуркой — в серых джинсах-стрейч, облегающих тугую, как орех, попку, в черных замшевых сапожках и черной кожаной рокерской куртке — очень дорогой с виду. Она что-то рассматривала на своем мобильном и звонко кричала работягам во внутренний двор: «Укладывайте компактно! Второй раз машину сюда гонять не будем!»

Девушка была такой хорошенькой и деловитой, такой милой, что… Катя даже обрадовалась — нет, и на этой улице-нежити внутри умирающих домов-призраков обитают этакие создания.

— Пелопея! — окликнула Катя девушку.

Та мгновенно резко обернулась.

— Вам что? Вы кто?

— Полиция к Платону Кутайсову. Мы договорились о встрече, — сказал Гущин.

Лицо девушки разом утратило прежнее оживление. Стало строгим и не слишком приветливым.

— Он там, — она махнула рукой в сторону второго зала. И повернулась к ним спиной.

В пустом зале бывшего ресторана Катя и Гущин увидели двух мужчин: одного лет пятидесяти — солидного, невысокого, склонного к полноте, но явно изо всех сил пытающегося похудеть, излишне загорелого для осенней октябрьской Москвы, с абсолютно седой шевелюрой, составляющей резкий контраст с коричневой от загара кожей лица, и его собеседника — молодого, тощего, в модных очках, с шарфом, намотанным на шею, этакого креативщика.

Креативщик ораторствовал, тревожно сверкая стеклами очков: