Грех жаловаться

Мама с папой живы, оба педагоги, папа преподавал английский, мама вела начальные классы, теперь на пенсии, ждут, когда я рожу им внуков, хотя им, по-моему, хорошо вдвоем, они любят меня и друг друга. В наш город приехали по распределению (как оказалось, и я с ними – у мамы в животе), так и остались. Никогда у меня не было бунта против мира взрослых. Говорят, юность без бунта неполноценна, не знаю.

Здесь я, по-видимому, навсегда: мне почти точно известно, где я умру, и совершенно точно – где буду похоронен. Прежде меня эта мысль угнетала, теперь не угнетает. Живется мне, конечно, немножко одиноко, особенно зимой, когда рано темнеет. Уже в четыре лишаешься того, без чего жизнь неполна, – реки, деревьев, даже соседских домов. Сразу скажу: я совершенно не переношу алкоголя, могу покрыться сыпью даже от рюмки вина, так что спиться мне не грозит.

Пробовал сочинять, как всякий бы, наверное, в моем положении. Прочтут и обалдеют – таковы истоки моего «творчества», не то, что надо. Да и кто, собственно, обалдеет? Несколько учителей-мужчин – вот и вся наша городская интеллигенция. Врачей и священника к ней, увы, не отнесешь, а женщины в нашей школе безликие и какие-то обремененные, по большей части замужем за мелким начальством. «Каков диаметр Земли? – спрашивает у ребят географ. – Не знаешь? Плохо. Земля – наша мать». Эту шутку он повторяет уже двадцать лет, но никто, включая нас, учителей, не потрудился узнать диаметр Земли – зачем? – мы никуда не ездим, Земля не кажется нам круглой. Историк, единственный из нас, кто побывал в Европе, никак не сведет кое с кем счеты: «Ничего не поделаешь, войну-то он выиграл…» Европе предрекает гибель, мы не спорим, скоро историк умрет от рака: город маленький, здесь всё про всех знают, особенно плохое.