Грех

Зато у меня были веселые друзья. Вадя, красивый, улыбчивый блондин, глаза в рваных прожилках начинающего, но уже неповоротного алкоголика. Вова, самый здоровый из нас, гогочущий, мясной, большое красное лицо. Это была самая поэтичная зима из встреченных мной в жизни. Я тогда наконец бросил писать стихи и больше никогда впредь всерьез этим не занимался, уволился с одной работы, не попал на другую, потом меня, говорю, ударили по коготку, и я обнаружил себя в могиле. - Ну, ты вылезешь, член обезьяний? - звал меня Вова, стоя сверху. Из-под ног его сыпались в могилу земля и грязный снег. Я перехватил лопату и замахнулся с честным намерением ударить Вовку по ноге как можно больнее, а желательно сломать ее. Вовка, гогоча, отпрыгнул, в одной руке его была бутылка водки, в другой стакан. - Нет, ты будешь пить или нет? - спросил он, обходя вырытую могилу стороной, выдерживая расстояние в длину моей лопаты. - Хули ты спрашиваешь, Вова. - Так вылезай. - Я здесь выпью. Вова, проследив, чтоб я поставил лопату в угол, присел возле четырехугольной ямы. Подал мне высокий стакан, налитый до половины. Рядом с Вовой присел на корточки Вадик, привычно улыбаясь честной, ласковой улыбкой. Мы чокнулись - парням пришлось чуть наклониться ко мне, а я поднял свой стакан навстречу им, словно приветствуя. Я стоял без шапки, потный, довольный, в черной или, скорей, рыжей яме, вырытой посреди белого снега. Снег лежал на невнятных тропках, на памятниках и железных оградах, на могилах и растрепанных венках. Вова протянул мне кусок хлеба и ломоть колбасы. Как вкусно, Боже мой. Засыпьте меня прямо сейчас, я знаю, что такое счастье. Вова развернулся, чтобы еще принести закуси, и все-таки получил по заду совком лопаты. - Ах ты, червь земляной! - закричал он весело и мстить не стал. Вадик тоже смеялся. Во рту его виднелся белый непрожеванный хлеб, и это казалось мне красивым. У Вадика были хорошие, крепкие, белые зубы - и в зубах белый мякиш. - Давай заканчивать, поехали за гробом, - сказал Вова. - Кто там у нас сегодня? Бабка? Делая скорбные лица, мы вошли в квартиру. Еще по дороге на четвертый этаж мы перестали разговаривать, чтобы хоть как-то себя угомонить. Иначе ввалились бы к покойнику потные, в розовых пятнах юного забубенного здоровья и двух на троих бутылок водки, зубы скачут, и в зубах клокочет гогот дурной. Тихие, вдоль стен, бродили родственники, женщины - в черных платках, мужчины - в верхней одежде: часто курили в подъезде. - Выносить? - спросили нас, словно мы были главные в этом доме. - Да, - ответил я. - Помочь вам? - Нет, мы сами. До недавних пор я по лестницам подъездов перетаскивал только шкафы. Теперь выяснил, что гроб ничем в сущности от мебели не отличается. Только его переворачивать нельзя. Вова всегда шел первым и нес узкий конец, ноги. Мы с Вадей топорщились сзади. За нами медленно ступали несколько родственников или близких. На их темных лицах отражалась уверенность, что мы вот-вот уроним гроб. Но мы свершали свое дело бодро и почти легко. У подъезда поставили гроб на табуретки. Выдохнули втроем. - Не сфотографируешь бабушку? - спросил меня кто-то. - Запросто, - ответил я, еще не переведя дыхание, как обычно удивляясь, на кой черт людям нужны изображения покойников. И куда они их, на стену вешают? “Видите, детки, это ваша бабушка”. Или вклеивают в альбом. “Вот мы на пляже, вот у соседей на даче, а это, значит, похороны… Я тут плохо получилась, не смотри”. Мгновенный снимок я положил в карман, чтоб проявился, не зацепив зимнего солнышка и слабого снежка. Подъехал автобус, вышел водитель, раскрыл задние ворота своей колымаги. Родственники куда-то убрели, даже тот, кто просил меня сделать снимок. - Ну, чего, грузитесь, - предложил водила. Вадя пожал плечами: он опять улыбался. - Слушай, давай загрузимся, пока нет никого, - предложил мне Вова. - У меня уже ноги замерзли. А то выйдут… будут топтаться тут… Родственники вышли прощаться действительно не ранее чем через четверть часа, а бабушка уже была в автобусе. К тому времени мы успели поругаться с водителем, требуя у него включить печку; он смотрел на нас как на придурков и не включал. - Не скучай, бабка, сейчас поедем, - вполне серьезно говорил я, но моих дурных братьев, притоптывавших ледяными ногами в окаменевших от мороза ботинках, это несказанно смешило. - Что ж, и проститься нам не дадут? - сказал слезливый женский голос. Вслед за голосом открылась дверь, и мы увидели маленькое заплаканное лицо, едва видное в черных кружевах, настолько обильных, что уже неприличных. - Нам опять ее на улицу вынести? - нагло спросил Вова. - Да чего уж… - ответила женщина. К нам заскочил какой-то мужик, видимо, очень довольный, что гроб вытаскивать не стали. - Замерзли, пацаны? - спросил приветливо. - А то…