Грех 22.10.08

«Война и мир» была, вероятно, самым большим проектом моей профессиональной жизни. С ней связано множество интереснейших фактов. Вы знаете, например, что в Москву в свое время, еще в предзапуске этого проекта, к нам приезжал продюсер Майкл Тодд, который предлагал нам совместное производство? И, чтобы выглядеть более убедительно, привез в СССР первую 70-миллиметровую камеру. Переговоры не сложились, но на основе оставленного им оборудования была создана фактически вся советская кинопромышленность — точнее, произошел переход камер и пленки с 35 мм на 70. Но это только цветочки. Так, например, мы с Бондарчуком ходили в Минлегпром, Минторг и Госплан, чтобы для нас увеличили выработку сукна — для пошива царских шинелей. Мы запустили целые заводы в Закарпатье, чтобы они нам делали лафеты для пушек. Мы заново создали кавалерийский полк и задержали дембель полутора тысячам солдат (потом сократили до пятисот), изображавших русскую армию. Мы упросили Минобороны отдать нам системы оповещения, такая сеть стоваттных репродукторов, которая еще во время войны использовалась для воздействия на противника, а после — пылилась на складах Генштаба; без них мы не могли управлять всей нашей огромной массовкой. Мы попросили актеров из Франции, приехавших на кинофестиваль, сняться у нас в сцене расстрела. Мы брали старинную мебель в Управлении дипломатического корпуса. В общем, все для фронта, все для победы!

Но за это все приходилось, конечно, платить. Во-первых, я уж не знаю из каких соображений — может, из ревности, были даже обращения в Министерство культуры, чтобы не отдавать картину Бондарчуку. Михаил Светлов, помню, как-то сказал, что нас надо ссылать в Сибирь. Но это, что называется, было и прошло. В какой-то момент наш художник Евгений Куманьков нарисовал свое видение Наташи Ростовой — губастая, с крупными чертами лица — и опубликовал рисунок в «Известиях». Что тут началось! В редакцию и на «Мосфильм» понеслись тысячи возмущенных писем — не смейте топтать русскую классику! В фильме, как вы знаете, было четыре серии — и мы каждую показывали военным, потому что фильм делался под патронатом Минобороны, и с ними надо было согласовывать и утверждать. И Бондарчук каждый раз страшно волновался. И когда на предпремьерном показе у него не выдержало сердце, тому были причины не только творческие. Его, кстати, стала спасать молодая девушка-практикантка из мединститута. Я ему вызвал скорую из 4-го управления, а она сразу стала ему делать массаж сердца. Вы удивитесь, она до сих пор работает в Доме кино! Он, когда в себя пришел, произнес: «А помирать-то не страшно».

После «Войны и мира» я стал замдиректора «Мосфильма». И, странное дело, я ведь не то чтобы никогда не был членом партии, я даже не думал об этом — ну, на самом деле кинематографическая среда всегда была немного фрондерская. При этом спорил и с министрами, и с членами ЦК, когда надо было чего-то добиться. Однажды меня едва не назначили на место директора студии Горького — готовилась большая чистка под нового начальника, людей собирались менять. Я пришел и спросил: «Вы меня что, в неостывшее кресло хотите сажать? И думаете, я соглашусь, да?»

Мне почему-то запомнился случай с «Андреем Рублевым». Его все время пытались кромсать, а Тарковский упирался. Как-то раз я пришел в гости к Бондарчуку, и у него сидел Андрей. Бондарчук его уговаривал: мол, если бы мне такое счастье, как тебе, выпало, я бы сократил. Вот сказали бы урезать «Войну и мир» на одну серию — я бы урезал. А Тарковский отвечал: Сережа, если бы я услышал хоть какое-нибудь одно мнение о том, что именно надо сократить. А то мне в Госкино говорят урезать одно, в ЦК — другое, на «Мосфильме» — третье. То есть Тарковский был готов на компромисс, но его в буквальном смысле доедали с разных сторон.