- Я не хочу умирать! Не хочу!
Двое безбородых загорелых юношей, заглянув в дверь и внимательно посмотрев на больную, с удовлетворением обменялись взглядами и исчезли.
Вскоре во дворе послышалось громкое кудахтанье и хлопанье крыльев; кто-то начал охоту на кур. Одна из плакальщиц, старая Маламатения, повернулась к своей подруге:
- Ты их видела, тетушка Ленио, ты видела? Куда торопятся, словно умирают с голода, они сейчас свернут курам шеи и сожрут их. Все бездельники деревни уже собрались во дворе и ждут не дождутся, когда можно будет грабить. Затем, повернувшись к постели умирающей, она прошептала:
- Помирай, моя старушка, поторопись, чтобы и у нас было время перехватить чего-нибудь.
- По правде сказать, матушка Маламатения, - произнесла тетушка Ленио, поджимая губы, - они не ошиблись… «Если хочешь есть, стащи; если хочешь владеть, кради!» Этот совет дала моя покойная мать. Стоит ли читать поминальную молитву, чтобы получить горсть риса, немного сахару и какую-то кастрюльку? У госпожи не было ни родителей, ни детей, кто же будет есть кур и кроликов? Кто выпьет её вино? Кто унаследует всё: катушки, гребни и конфеты? Эх! Признаюсь тебе, мамаша Маламатения, да простит меня Господь, но я хочу взять всё, что смогу!
- Подожди, моя хорошая, ты слишком торопишься! - сказала мамаша Маламатения, схватив за руку свою подружку. - У меня, клянусь тебе, те же мысли вертятся в голове, только позволь ей сначала Богу душу отдать.
В это время умирающая нервно шарила рукой под своей подушкой. Незадолго до того, как совсем слечь, мадам Гортензия достала из сундука распятие из белой полированной кости и взяла его с собой в постель. Долгие годы она о нём не вспоминала, и оно лежало среди рваных комбинаций и старых велюровых платьев на самом дне сундука. Похоже, Христос был лекарством, которое принимают только в случае серьёзной болезни. Пока жизнь в радость пока едят, пьют и любят, его забывают.
Наконец она наощупь нашла распятие и прижала его к своей мокрой от пота груди.
- Мой маленький Иисус, мой дорогой маленький Иисус… - шептала она, страстно обнимая своего последнего любовника.
Попугай услышал её. Он почувствовал, что тон её голоса изменился, вспомнил прежние бессонные ночи и радостно закричал:
- Канаваро! Канаваро! - его охрипший голос походил на крик петуха, приветствующего солнце. На этот раз Зорба не пошевелился, чтобы остановить его.
Он смотрел на плачущую женщину, которая обнимала распятого Бога; в это время какая-то несказанная нежность преобразила её изнурённое лицо.
Дверь приоткрылась, и вошёл старый Анагности, держа в руках свою шапку. Он приблизился к больной, поклонился и опустился на колени.
- Прости меня, добрая госпожа, - сказал он ей, - и Бог простит тебя. Прости меня, если я тебе когда говорил грубое слово. Я не святой.
Но добрая госпожа была погружена в невыразимое блаженство и не слышала старого Анагности. Все её невзгоды исчезли, убогая старость, насмешки, грубости, тоскливые вечера, когда она сидела в одиночестве на пороге своего дома и вязала крестьянские носки, как простая, добропорядочная женщина. Она видела себя элегантной парижанкой, неотразимой кокеткой, которая заставила четыре великих державы прыгнуть ей на колени, и которую приветствовали четыре грозных эскадры! Море было лазурно-голубое. Пенились волны, плясали линкоры, флаги всех цветов хлопали на ветру. Доносится запах жареных куропаток и барабульки на шампуре. Вот несут охлаждённые фрукты в резном хрустале, и пробки от шампанского ударяют в стальной потолок крейсера. Вновь видятся ей чёрная, каштановая, седая и светлая бороды, пахнущие одеколоном, фиалкой, мускусом, амброй. Двери металлической каюты закрываются, падают тяжёлые занавеси, зажигается свет. А мадам Гортензия закрывает глаза. Все её любовные страсти, её бурная жизнь, ах! Господи, она длилась одну секунду…
Она переносилась с одних коленей на другие, сжимала в объятиях мужчин в мундирах, шитых золотом, запускала пальцы в густые надушенные бороды. Она уж не вспомнит их имён. Как и её попугай, она запомнила одного только Канаваро, ибо он был самым юным из них, а его имя - единственным, которое мог произнести попугай. Другие были такими трудными, что позабылись.
Мадам Гортензия глубоко вздохнула и страстно сжала распятие.
- Мой Канаваро, мой маленький Канаваро… - бредила она, прижимая его к своей дряблой груди.
- Она уже не понимает, что говорит, - прошептала тетушка Ленио, - должно быть, она увидела своего ангела-хранителя и пришла в ужас… Развяжем-ка наши платки и подойдём.
- Побойся Бога! - ответила мамаша Маламатения. - Ты что, хочешь начать молитву, не дождавшись кончины?