Греческий огонь

Нимий Никет пришел в ужас. Уже сам факт, что в открытую был назван греческий огонь, говорил о масштабе угрожавшей ему опасности. Он провел рукой по вспотевшему лбу, на мгновение прикрыл глаза, но тут же открыл их и буквально впился в лицо эпарха, пытаясь прочесть на нем хоть какой-то намек насчет истинного смысла предъявленного ему обвинения. Но и эпарх в свою очередь внимательно изучал лицо заключенного, пытаясь уловить его реакцию на это сообщение, не обнаруживая своей.

— Это обвинение совершенно нелепо, — сказал наконец Нимий Никет, — оно просто лишено здравого смысла и не учитывает очевидных фактов. Вы вдруг начали обращаться со мной, как с врагом, хотя до вчерашнего дня я был поставлен защищать императора и столицу от врагов и предателей. Куропалат вынудил меня ликвидировать часовых, прежде чем я смог допросить их, а потом вы приходите допрашивать меня, как будто это я виноват в том, что мне помешали провести дознание.

— Если все же допустить, что обвинение имеет какие-то основания, я не понимаю, зачем вы хотели завладеть тайной греческого огня. Может быть, для того, чтобы лучше защищать императора и Константинополь от врагов и изменников? В этом ваше оправдание?

— Издеваясь надо мной, вы удаляетесь от истины. Но, к сожалению, правда не всегда правдоподобна, как сказал какой-то философ, имени которого я сейчас не могу вспомнить.

— Факты иногда опровергают философию, по еще не было случая, чтобы философия опровергла факты.

Писарь, который до сих пор стоял неподвижно, вдруг встрепенулся и немного выдвинулся вперед так, чтобы привлечь к себе внимание эпарха, наблюдавшего за обвиняемым.

— Господин эпарх, должен ли я записать это мудрое изречение?

— Нет, я ведь не философ. В отличие от философов, чьи изречения живут на бумаге или в памяти верных учеников, судьи нуждаются не в пере, но в тюрьме, в секире, веревке или в раскаленном железе для достижения нужного эффекта.

Нимий Никет взглянул на него с опаской.

— Вы мне угрожаете?

— Это всего лишь уточнение разницы между философом и судьей, адресованное писарю, чтобы он больше не путал.

— Должен ли я зачитать пункты обвинения, господин эпарх?

— Нет, заключенный их знает.

Заключенный посмотрел на него с выражением нескрываемого удивления.

— Но ведь мне их еще не сообщили.

— И тем не менее вы их знаете.

— Я могу лишь строить предположения на основании того, что услышал от вас. Стражники куропалата, арестовавшие меня, ничего мне не сказали.

— Так я и думал. Эти евнухи умеют напустить туману.

— Полагаю, они сказали то, что нм приказал сказать куропалат или вы, то есть ничего.

— Я бы никогда не осмелился отдавать приказы стражникам куропалата, тем более евнухам.

Заключенный утвердительно кивнул головой, как бы соглашаясь с эпархом.

— Евнухи — люди недоверчивые, им повсюду мерещатся измены и заговоры.

— В данном случае евнухи просто выполняли полученный приказ. Пункты обвинения сформулировал куропалат, и они в том пергаменте, который принес с собой мой писарь. Я знаю лишь общее обвинение, но должен допросить вас, чтобы подтвердить или опровергнуть пункты обвинения, которые, как я думал, были вам уже сообщены, чтобы вы могли более аргументировано защищаться.

— Вы обвинили меня в том, что я хотел похитить формулу изготовления греческого огня. Но это же клевета, клевета от начала и до конца. Уже не говоря обо всем остальном, надо лишиться разума, чтобы пойти на такой риск. Я прекрасно знаю, что император с большей ревностью следит за сохранением тайны греческого огня, чем за своей Августейшей супругой Феофано.

Писарь с трудом сдержал ухмылку, а эпарх с изумлением посмотрел на заключенного, осмелившегося шутить на тему, запретную даже с точки зрения простого здравого смысла, Что это — наивность, простодушие или дерзость и высокомерие? А может быть, узник говорит так от отчаяния, не надеясь выйти отсюда живым?

— Уже одни эти слова могли бы стоить вам языка, если бы я приказал своему писарю их записать.

— Поскольку, предъявив мне это обвинение, вы уже решили отрубить мне голову, разумеется, вместе с языком, то теперь я могу позволить себе злословить насчет императора и его Августейшей супруги, ничем больше не рискуя.

— Значит, вы чувствуете свою вину?

— Нет, это означает всего лишь то, что я знаю, что меня считают виновным. И знаю также, что чужая вина, истинная или мнимая, может пойти на пользу кому-то, кто хочет выслужиться перед императором или получить повышение по службе.

Эпарх посмотрел на него с укором.

— Я уже достиг высшего судейского чина, если вы намекаете на меня.

— Для честолюбцев высших чинов не существует, всегда найдется более высокий чин, о котором можно мечтать.

Эпарх взглянул на него с подозрением. Это были слова искушенного царедворца, а не просто военного, занятого усмирением собственных солдат из дворцовой гвардии. Но это была истинная правда.