Гребцы галеры

Мы знаем. Получится станция «Скорой помощи» в диком и странном перевернутом мире, куда нас заволокли, не спросив ни мнения, ни согласия.

У нас больше нет своей жизни. Все что осталось — бесчисленные фрагменты чужих судеб, в которых нам приходится принимать коротенькое участие. Даже не судеб — чужих бед. Чем и как живет этот мир? Мы очень плохо это себе представляем, видя его почти исключительно из кабин своих автомобилей, а такой взгляд слишком односторонен. Не знаем людей, не имеем возможности познакомиться с ними. Все общение с населением ограничивается фразами типа: «Что случилось?», «Поворачивайтесь на бок» да: «Потерпи немного».

Так и существуем: увидели на миг одно, другое, сто шестидесятое, две тысячи девятьсот первое — и записываем новый вызов. Кусочки, обрывки, фрагментики, а между ними — бесконечная дорога.

А нам самим что? И нам — кусочки да обрывочки. Вся наша кривая судьба такая-урывками спим, урывками жрем, урывками радуемся, коли есть чему. Отдых розовая мечта. Отпуск — легенда из разряда «ну и здоров же ты врать».

А еще пришла боль. Боль утрат, тоска потерь. Сперва она ноющая, постоянная, затуманивающая восприятие действительности мутной пленкой. Потом начинает отпускать помалу, и почти уже кажется, что ты опять жив. Но остается заноза — длинная, глубоко сидящая. Услышал ли мелодию, почуял ли запах, мелькнула смутно знакомая тень или колыхнулась ветка — воспоминание задевает эту занозу и остро отдается в душе.

Чем дальше, тем меньше остается тревожащих ассоциаций, но тем неожиданнее и страшнее пронзает тебя она.

Перебираюсь в столовую — там потеплее. Чайники на плите сдвинуты в сторону, чтобы не, перекипали — народу на базе мало, да и спит он по большей части. И что мне, дурню, не спится?

Сажусь в свой угол — за дальний столик у окна, спиной к стене. Я и вообще-то люблю, когда за спиной что-нибудь есть. Профессиональный рефлекс, уже почти безусловный, такой же, как необходимость отсутствия острых предметов в пределах досягаемости клиентуры. А это место, что я сейчас занял, — издавна мое любимое. Оно стало таким еще там, далеко. Сперва просто уютным казалось, а потом…

Ну, это уже личное. Что проку рассказывать о том, что закончилось, так толком и не начавшись? Не настолько я мазохист, чтобы постоянно сдирать корки со старых царапин.

А ведь сладко было… Сладко и горько, радостно и больно разом. И стихи писал, и встречал, и ежиков дарил. Маленьких таких ежиков, стеклянных… Вот цветов почему-то не подарил ни разу. Теперь уж и не подарю…

Ну вот, а говорил — не мазохист… Э-э, и чай уже мало что не льдом подернулся! Тебе, Шура, свободное время иметь противопоказано. Вздрогнул от боли ожога. Дотлевшая до фильтра сигарета — откуда она у меня взялась между пальцев? Убей, не помню, чтобы закуривал.

По-ночному негромко позвали на вызов четыреста тридцать седьмую линейную бригаду. Когда я прибыл на станцию «Скорой помощи», счет заканчивался в середине четвертой сотни. Непрерывно изменяющийся мир, словно ненасытный Молох, заглатывает все новых и новых людей, всасывая их, не подозревающих об уготованной судьбе, выдирая оттуда, где они привыкли с рождения жить, работать, любить. Оттуда, где и окончить свою жизнь собирались, да не сложилось…

По традиции, номера погибших вновь прибывшим не присваиваются. Сколько народу переместилось за этот срок под серый бетон кладбищенских плит, а сколько просто позволило набрать штатное расписание?

Вот и меня зовут. Неспешно поднимаюсь, застегиваю халат, ставлю кружку с так и недопитым чаем на шкаф. Пригодится кому-нибудь, что добро выливать. Безо всякой охоты плетусь в диспетчерскую.

Сонная Руфь — самая молодая из наших диспетчеров, но, как и все остальные, худобой не страдающая — сфокусировала на мне мутный взгляд и объявила:

— А поднимай-ка ты, Шура, водителя. Хорош ночевать. Выезжайте из сектора помаленьку, вам врачи тьму народа наловили.

Я занят здесь тем же, чем и дома. Работы хватает. За свои пятнадцать лет психиатрического стажа я успел твердо убедиться в том, что верней, чем у меня, хлеб только у гробовщика. Пройдя стажировку на врачебной бригаде и — не скажу «привыкнув» — притерпевшись к специфическим местным странностям, я вновь обрел привычный статус старшего начальника машины психперевозки.

Из «младших», кстати, в моем подчинении есть только водитель. Должен бы, в теории, быть еще второй фельдшер или хотя бы санитар, а на практике я командую по преимуществу самим собой.

Я привык, впрочем, к этому уже давно и еще не здесь. Имел я там, дома, какое-то время санитара. Лучше б его не было! Пользу от присутствия этого крупногабаритного молодца у меня в машине значительно перевешивали нахлобучки, получаемые от начальства за его систематическое пьянство.