Граждане

У него уже вертелись в голове всякие поправки, замечания, которые надо будет сделать Вейсу. Или… Да, это идея: надо предложить Стефану Свенцкому подготовить содоклад. Если только эти восемьдесят килограммов эрудиции изволят согласиться и найдут для этого время.

Потирая руки, Моравецкий прошел из кухни в комнату. На письменном столе уже горела лампа. Он сел, раскрыл блокнот, взял перо… Но застрял на первой же строчке: его томило бессознательное неприятное ощущение — как будто в комнате что-то было не на месте. Он поднял голову, оглядел мебель. Нет, ничего. Может, здесь душно, комната не проветрена?

Из квартиры наверху доносился громкий говор, потом зашумела вода в трубах. Взгляд Моравецкого вдруг остановился на стеклянной пепельнице. Он отложил перо и нагнулся к ней. Взял пепельницу в руки, поднес ближе к глазам. В ней лежала пустая ампула с отбитым кончиком и клочок ваты. Моравецкий долго разглядывал то и другое. Наверху включили радио, донесся голос диктора.

Когда он, вернувшись в кухню, сел около Кристины, ему в первую секунду страшно было задать вопрос — он как будто боялся услышать собственный голос. Сидел, уронив руки на колени, и пробовал собраться с мыслями.

— А ты так и не сказала мне, куда ходила после службы, — начал он тихим голосом.

— Да так, по всяким делам. Ничего интересного.

— Встретилась с кем-нибудь?

— Нет. У меня не бывает интересных встреч, это твоя специальность, Ежи.

— Что-то ты сегодня со мной неласкова, — сказал он с вымученной улыбкой.

Кристина прикрыла ладонью обе его руки.

— Не говори глупостей, профессор. Иди, работай.

Но какую-то долю секунды Моравецкому казалось, будто Кристина ждет, чтобы он первый заговорил.

— Я нашел в пепельнице ампулу, — услышал он вдруг собственный голос.

Кристина повела плечами.

— Ах, я забыла ее выбросить. Извини.

— Дело не в том… Ты себе что-то впрыскивала?

— Ну, так что же? Во время восстания я делала больше двадцати впрыскиваний в день. Наловчилась.

Моравецкий сжал челюсти, проглотил слюну.

— Зачем тебе понадобилось впрыскивание?

— Я в последнее время плохо себя чувствую. Ничего страшного, простое переутомление.

— А ты у врача была?

— Была. У Стейна.

— У Марцелия? — шопотом переспросил Моравецкий.

— Да. Я пошла к Стейну, потому что знала — он денег не возьмет. У нас до первого осталось всего около ста злотых. А жен своих друзей врачи лечат бесплатно.

Кристина пробовала усмехнуться, но от Моравецкого не укрылось, что нижняя губа ее не слушается.

— Что же сказал Марцелий?

— Он исследовал меня чуть не целый час. Обещал, если потребуется, устроить в клинику.

— В клинику! — повторил Моравецкий.

— Ежи, — сказала Кристина ровным голосом, — кажется, мое дело плохо.

У Моравецкого неприятно сохли ладони.

— Какой вздор! — прошептал он. — Какой вздор!

— Стейн предполагает рак желудка.

«Нет! — думал Моравецкий. — Нет! Не мог он сказать такую вещь!»

— Я выпытала у него правду чуть не силой, — нехотя добавила Кристина. — Ты знаешь Марцелия… Пришлось соврать, что другой врач уже поставил такой диагноз.

Она встала из-за стола, налила воды в стакан и пила маленькими глотками.

— У меня за тебя душа болит. Как-то ты один проживешь?..

Моравецкий пытался заглянуть ей в глаза.

— Это ошибка, — выговорил он с трудом. У него сжималось горло. — Да, да, врач ошибся.

Рука Кристины дрожала так сильно, что он отвел глаза.

— Сам же Марцелий рассказывал мне о случаях неправильного диагноза, — солгал он, чувствуя, что бледнеет.

— Ежи, мы с тобой взрослые люди!

— Разве взрослые должны верить в самое худшее? — почти крикнул Моравецкий.

— Нет. Но они должны уметь перенести самое худшее. Подумай об этом спокойно.

Кристина стояла, прислонясь к белому кухонному шкафу, и перебирала пальцами свои янтарные бусы. Янтари тихо позвякивали.

«Не может быть! — думал Моравецкий. — Не может жизнь так вдруг кончиться». Ему почему-то вспомнился один день его детства, когда он испытал такое же чувство.

— Врачи ошибаются чаще, чем ты думаешь, — сказал он, с усилием разжав губы.

Кристина не ответила, и в тишине слышен был только звон ее янтарных бус да чьи-то шаги наверху.

Моравецкий с ужасом говорил себе, что на этот раз испытание слишком тяжелое, что он его не выдержит. Нельзя осуждать человека, если он не выдержит такого испытания: раз он не может вынести боль, это значит только, что боль слишком сильна, — и больше ничего.

— Пойду позвоню Марцелию, — сказал он вставая.

— Только не сейчас, Ежи, пожалуйста! Он, наверное, сам позвонит тебе завтра в школу.

В комнате затрещал телефон, и Моравецкий шагнул к двери. Страшно было снять трубку — он боялся утратить последнюю надежду. Ведь это, может быть, звонит Стейн!

Он вошел в комнату с надеждой, что телефон умолкнет раньше, чем он подойдет к нему. Но в тот момент, когда он протянул руку к трубке, раздался третий сигнал.

— Слушаю.

В трубке послышался неуверенный голос Антека Кузьнара.

— Пан профессор?[5]

— Да, я слушаю, — повторил Моравецкий, преодолевая ощущение смертельной усталости.

— Простите, что так поздно. Я сейчас у Стефана Свенцкого. Вы уже знаете, что случилось?