Граждане

— Вот, просмотрите все это дома. Мои замечания на полях, зеленым карандашом.

Он торопливо перешел к другим делам. Сказал, что Павел — публицист с горячим, подлинно боевым темпераментом. Так не попробует ли он — ну, хотя бы время от времени — писать по вопросам международной политики? — Я считаю, что вы в этой области можете многое сделать. И меня уполномочили, — Лэнкот понизил голос, — переговорить с вами, товарищ Чиж. Возьмите, например, события в Греции…

Он пододвинул Павлу бюллетень ПАП и пальцем указал нужный столбец. Павел ярко блестевшими глазами следил за его неторопливыми, осторожными движениями. Он отбросил свесившиеся на лоб волосы, наклонился над бюллетенем: в нем сообщалось, что суд в Афинах вынес смертный приговор двенадцати греческим патриотам с Белоянисом во главе.

Прошло несколько дней. Павел снова завертелся в мельнице варшавской жизни. Он ездил на Жерань, протискиваясь в набитые людьми трамваи или вися на подножке и уцепившись одной рукой за чье-нибудь плечо. Он принимал участие в производственных совещаниях рабочих, подолгу просиживал в плановых отделах и конструкторских бюро, мок под дождем в очереди на трамвайных остановках, выступал на «летучках» в типографии, обсуждал всякие вопросы с товарищами в столовой, звонил Агнешке в школу и получал ответ, что она занята или что ее не удалось разыскать… А вечером писал, разбирался в своих записях, и обычно рассвет заставал его за работой.

В редакции Лэнкот направлял к нему многих посетителей и поручал ему часть текущих дел. В комнате Павла дверь открывалась и закрывалась почти так же часто, как в кабинете главного редактора. Когда он входил в столовую или пробегал по коридору, его на каждом шагу останавливали: «товарищ Чиж, на минутку»… Бабич уже называл его «Павéлек» и, сердечно обнимая, обдавал ему лицо кислым запахом.

В глазах окружающих Павел читал различные чувства: в одних — неприязнь, в других — восхищение, а в иных — скрытые опасения. И он учился понимать эти взгляды. В редакции было несколько человек, которым его успехи стали поперек горла. Эти подходили к нему чаще всех, словно что-то тянуло их к виновнику их тайных огорчений.

Над его письменным столом в редакции висел портрет президента. На этом лице прежде всего останавливался взгляд Павла, когда он входил в комнату. Он читал в нем сосредоточенную силу и скромность и жаждал учиться у этого человека. Теперь он часто смачивал и приглаживал волосы и не появлялся на людях без галстука. Когда он, наконец, в один прекрасный день встретился с Агнешкой, она широко открыла глаза.

— Какая-то в тебе перемена, Павел. Но какая? — сказала она, смерив его любопытным взглядом. Павел спокойно объяснил, что, должно быть, он просто переутомился: работы много. Он показался Агнешке как-то выше ростом и смуглее. Улыбался ей, а глаза смотрели зорко, пытливо, и где-то в глубине их таилась легкая усталость. Брови он теперь почти всегда хмурил, словно желая придать лицу решительное выражение.

Два вечера просидел Павел над статьями Зброжека. И в душе признал, что Лэнкот до некоторой степени прав: местами тон их был слишком уж резок, а страсть обличать человеческие пороки граничила с манией: Зброжек выдвигал на первый план людей вредных или нравственно искалеченных, показывая их в ярком свете своей сатиры и называя их фамилии. Правда, им руководило стремление сделать жизнь лучше, но оно тонуло в бурных взрывах отвращения ко злу. И Павел находил, что иные места действительно следовало вычеркнуть. Однако Лэнкот в своей осторожности заходил еще дальше, и Павлу были непонятны те восклицательные и вопросительные знаки и волнистые зеленые линии, которыми он обводил целые страницы. Когда Павел сказал об этом Лэнкоту, тот, понизив голос, возразил, что он «оценивал этот материал соответственно директивам высших инстанций, которые на данном этапе считают самым важным полную психическую мобилизацию нашего общества».

— Вчитайтесь внимательнее, — советовал Павлу Лэнкот, вертя в пальцах комочек промокательной бумаги, — и вы поймете, что я прав. Зброжек чуть не каждой своей фразой не мобилизует, а разоружает.

Выслушав доводы Павла, Лэнкот в конце концов пошел на кое-какие мелкие уступки. Потом, прищурив глаза, сказал, что никогда не сомневается в благих намерениях других людей, но вряд ли Павел их найдет у Зброжека.

— Что ж, пожалуйста, попробуйте его убедить. — Он многозначительно усмехнулся и протянул руку к зазвонившему телефону.

Павел разыскал Зброжека в комнате секретариата, где тот готовил макет праздничного номера газеты, сидя за большим столом, заваленным газетными вырезками и бумагами. Он кивнул Павлу:

— Я сейчас кончаю.

Но при первых же словах Павла в глазах Зброжека появилось недоверчивое выражение. Казалось, Зброжек не слушает того, что ему говорят, а хочет угадать, зачем Павел это говорит. Павел был обескуражен.

— Виктор, — сказал он как можно сердечнее, — тебе следует согласиться на те поправки, которые…

Зброжек отодвинул рукописи, которые положил перед ним Павел.