Граждане

— Это так прекрасно, Здзислав, — прошептала она. — Так прекрасно! Читаешь и все переживаешь вместе с ним.

Лэнкот серьезно кивнул головой. Ему тоже нравился очерк Павла о Варшаве. Подумав, он сказал спокойно:

— Напечатаем его в воскресном номере на первой странице.

4

В понедельник утром Павел помчался в редакцию, не выпив даже чаю. На лестнице он умерил шаг: надо было решить, какое выражение придать лицу. Подумав, он пришел к заключению, что самое лучшее иметь вид непроницаемый, чтобы по лицу «ничего нельзя было заметить. Слегка нахмурил брови, руки заложил в карманы куртки: он полагал, что примерно так держал бы себя его любимый герой, Давыдов из «Поднятой целины», в такой день, как сегодня.

Входя в длинный коридор редакции, он внезапно почувствовал уверенность, что очерк его никому не понравился, а может, его никто и не читал. В редакции было еще тихо. Он заглянул в комнату секретариата, поздоровался с машинисткой, сидевшей к нему спиной, и ретировался раньше, чем она успела обернуться. Потом пошел в свою комнату и сел за стол. Он уже стыдился чувств, которые излил в очерке, ему вдруг стало жаль того волнения, того восторга, с каким он писал его. К чему все это?

В лихорадке творчества он просидел за чертежным столом Антека целую ночь — начал писать вечером, кончил к утру. Когда он, уже на рассвете, окостенев от холода, стал раздеваться, чтобы лечь в постель, руки у него тряслись так, что он не мог расшнуровать башмаки. Он испытывал тогда живое и светлое чувство счастья. Очень хотелось разбудить Антека, который спал, свесив руку с кровати, или выйти на улицу, обежать весь город, заговаривая с каждым прохожим, хотелось смеяться, болтать — все равно о чем… Первый раз он уснул, не вспомнив об Агнешке.

В воскресенье вечером старый Кузьнар принес домой номер «Голоса». И когда Павел вернулся из города, он застал все семейство за столом. Недопитый чай стыл в стаканах, а перед Бронкой лежала газета. При входе Павла воцарилась торжественная тишина. Кузьнар-старший откашлялся, не глядя на него, а Бронка покраснела. Должно быть, она читала вслух очерк Павла и замолчала, увидев автора. Поймав на себе любопытный взгляд Антека, Павел смутился и хотел выйти из комнаты, но Кузьнар указал ему на стул.

— Хорошо ты описал все, Павел, — сказал он, двигая бровями. — С душой! А я и не знал, что ты такой…

Павел усмехнулся и посмотрел на Антека. Тот с серьезным видом кивнул головой, давая понять, что и ему очерк нравится. Все молчали, поглядывая то на Павла, то на газету.

— Прочитай-ка еще раз, Бронка, — сказал, наконец, Кузьнар.

И Бронка начала громко и выразительно читать сначала.

Но на другой день вышли новые номера газет и, когда Павел утром, по дороге в редакцию, просматривал их на скамейке в Саксонском саду, он почувствовал, что его очерк уже затонул в потоке свежих новостей, телеграмм, статей. Переговоры о перемирии на корейском фронте. Приговор коммунистам в США. Тройка каменщиков в Млынове поставила новый рекорд… Производственные обязательства рабочих завода «Бобрек»… А воскресный номер «Голоса» люди сегодня пустят на завертку, и, быть может, очерк Павла Чижа кто-нибудь запихает в носок чересчур свободного башмака. Время не остановилось на воскресенье.

Павел сидел, согнувшись, за своим столом в редакции и уныло думал: как наивно было воображать, что его очерк обойдет весь город! У города каждый день тысячи новых дел поважнее, чем прогулки Павла Чижа по Варшаве.

В редакции между тем уже начиналась обычная суета. Павел слышал за дверью знакомые ее отголоски, разговоры, беготню, телефонные звонки и стук пишущих машинок в соседних комнатах. Потом ему показалось, что кто-то произнес его фамилию, и, раньше чем он успел встать из-за стола, в комнату вошел Зброжек.

— Поздравляю вас с хорошим началом, — сказал он, пожимая ему руку.

Павел стоял растерянный и удивленный. Они с Зброжеком до сих пор ни разу не разговаривали, он даже не был уверен, что Зброжек знает его фамилию. И сейчас он всматривался в этого невысокого, подвижного шатена с кудрявой копной волос, пока тот, не дождавшись ответа, расхаживал по комнате, от окна к двери и обратно.

— Да, так надо писать, — сказал, наконец, Зброжек. — Знаете, я ваш очерк прочел два раза. Вы пишете искренно, это сразу чувствуется.

Он остановился, и его некрасивое лицо вдруг посветлело от улыбки. Но даже сейчас, когда он улыбался, в глазах читалась печаль и словно какая-то забота. «Похож на калмыка», — подумал Павел. Он был благодарен Зброжеку за его слова.

— Я состряпал это за одну ночь, — сказал он смеясь, — и не думал, что Лэнкот так сразу напечатает.