Граждане

Павел произвел на него хорошее впечатление. За него говорила, во-первых, его молодость — ведь продвижение молодых кадров было обязанностью Лэнкота. Во-вторых, происхождение. Лэнкот всегда внимательно изучал анкеты новых сотрудников, и его несколько удручало то обстоятельство, что большинство коллектива было из кругов городской интеллигенции. «Наконец-то потомственный пролетарий!» — подумал он с удовлетворением, просматривая графу, заполненную именами Чижей и сведениями о их социальном положении.

Наглядным подтверждением могло служить и лицо Павла: если этого паренька переодеть в рабочий комбинезон, он мог бы немедленно стать к станку и фигурировать в кинохронике как превосходный тип молодого бригадира-зетемповца, сварщика или токаря. Лэнкот умел наблюдать незаметно: он видел умные, живые глаза, решительную складку рта, жесткие линии подбородка. Все в Павле указывало на сочетание черт, которое нравилось Лэнкоту: горячность — и вместе рассудительность, похвальный энтузиазм и доля мальчишеской наивности, преклонение перед авторитетами.

Во время первой беседы с Павлом Чижем Лэнкот, как всегда при встрече с новыми людьми, проявил сдержанное добродушие. Он занял выжидательную позицию: время покажет, что за человек этот Чиж, да и послушать надо, что будут говорить о нем другие. Первые короткие заметки Павла Лэнкот одобрил. Нападки на определенных лиц он, конечно, вычеркнул как лишние и рискованные, но оценил по достоинству живой, красочный слог и ту романтическую восторженность, которая, как мысленно говорил себе Лэнкот, на данном этапе необходима.

Поведение Павла в первое время его работы в редакции тоже понравилось Лэнкоту, который вначале опасался, как бы новичок не подпал под разлагающее влияние Бабича или не подружился с этим сумасбродом Зброжеком. Обоих — Бабича и Зброжека — Лэнкот по совершенно различным причинам считал своими злыми гениями и не раз твердил жене: «Увидишь, один из них рано или поздно меня угробит!» Но Павел, к счастью, держался от них в стороне, и Лэнкот наблюдал за ним все с большим удовлетворением. Он любил молодежь степенную и рассудительную и угадывал в Павле то трезвое, спокойное честолюбие, которое, как он предвидел, сделает этого юношу полезным для редакции. Как-то вечером Лэнкот сказал своей жене Люцыне: «Знаешь, дорогая, кажется, бог послал мне то, о чем я давно мечтал. Фамилия этого парня Чиж». Люцына пожала плечами (она не доверяла его суждениям о людях), но на сей раз это не обескуражило Лэнкота. «Нет, нет, ты неправа!» — сказал он. Лэнкот знал ожесточенный пессимизм Люцыны, ее склонность к самым мрачным предчувствиям, в особенности когда дело касалось ее мужа. Она часто предостерегала его: «Здзислав, все это плохо кончится! Вспомни, сколько императоров слетело за последнее время. Или ты воображаешь себя сильнее их всех?»

Люцына считала, что муж ее — смельчак, идущий на отчаянный риск, а его карьера — танец среди мечей. Лэнкот обрушивался на нее: «Не понимаешь ты одного: я — человек с у-бе-жде-ниями. То, что делается в Польше, считаю правильным. Партия…»

Люцына качала головой, а он багровел от раздражения. Она была единственным человеком, перед которым Лэнкот часто терялся. В такие минуты он недоумевал, что же он, в сущности, собой представляет и как ему вести себя. В жизни его был довольно длительный период, когда он действительно не имел определенного мнения о себе. Никак не мог решить, умен он или глуп и следует ли ему высказывать свои мысли другим людям, или только молчать и слушать. Чтобы проявить себя как личность, как характер, нужно было выбрать какие-то черты, какие-то формы существования, а их было безмерное множество — и это угнетало Лэнкота. Какое усвоить себе отношение ко всему окружающему, ироническое или серьезное? Быть напористым или уступчивым? Циником или человеком непреклонных убеждений?

Лэнкоту долго казалось, что он так и будет вечно из одной крайности бросаться в другую и никогда не сможет выбрать себе «лицо». Но с течением времени его выручили люди. Оказалось, что они сами без его помощи разобрались в нем, он стал для них таким, а не иным Здзиславом Лэнкотом, наделенным такими, а не иными чертами. И вот, в конце концов, выбор характера и «лица» состоялся. Не задумываясь над тем, как это произошло, Лэнкот спешил точнее узнать общее мнение о себе и уже сознательно старался уподобиться тому человеку, которого видели в нем люди. Теперь он знал, что должен быть уравновешенным, добродушным, осторожным. Он стал терпелив, доброжелателен и беспристрастен — потому что именно таким его считали, и никто не подозревал его в карьеризме или в отсутствии собственного мнения. Никогда больше он не высказывал рискованных взглядов, не позволял себе соленых шуток, он только улыбался и помалкивал, памятуя о своей репутации человека степенного и несколько замкнутого.