Граждане

Долго присматривался он к людям своими небольшими глубоко посаженными глазами. Брал от других то, что казалось ему редким и ценным. Учился на чужих достижениях. В тридцать лет он был уже активным профработником союза строителей. И приблизительно в эту же пору своей жизни поборол в себе, наконец, безнадежную юношескую любовь к двоюродной сестре, Стасе Кузьнар, которая вышла замуж за одного из пяти Чижей, Феликса, хилого брюнета, лучшего гитариста в П. Любовь к Стасе, робкая и тайная, несколько лет не давала Кузьнару покоя. Пришла она нежданно-негаданно, непохожая ни на что испытанное до тех пор, горькая и стыдливая, грешная, так как они со Стасей были в близком родстве. В эти годы Михал Кузьнар пережил тяжкую душевную борьбу с тем, что он считал безрассудством.

И как раз тогда, когда он пришел к заключению, что до счастья путь далек, что его рукой не достанешь, он встретился со своей будущей женой Энрикой Сладковской, дочерью банковского служащего. Она родила ему двоих детей, Брониславу и Антония; оба родились в Варшаве, где Кузьнары жили с 1931 года в боковом флигельке высокого мрачного дома на Вороньей улице.

Строители-подрядчики, члены магистрата и чиновники из отдела социального обеспечения часто сталкивались в те годы с Михалом Кузьнаром. Его приземистая фигура в сдвинутой на затылок шапке появлялась на стройках всюду, где возникали конфликты между хозяевами и рабочими. Каменщики все говорили ему «ты», как своему бывшему товарищу. Они немедленно окружали его, а он стоял среди них и слушал, подтягивая штаны. Он давал людям высказаться, не перебивал их. Вмешательство его всегда бывало полезно, и даже в тех редких случаях, когда он шел на уступки хозяевам, рабочие не сомневались, что Михал Кузьнар энергично защищал их интересы. Среди них ходили десятки анекдотов о его сметливости и остроумии, о резких отповедях, какие он давал хозяевам, о том, как он, когда нужно, умел их оглушить бешеным криком. Участники этих многочасовых переговоров рассказывали, что Кузьнар пускал в ход все доступные человеку средства, чтобы сломить сопротивление противников. Он их заклинал, убеждал, грозил им, старался их тронуть — и выпивал при этом за компанию добрую дюжину стаканов чая, так что под конец весь обливался потом, расстегивал рубаху на груди и говорил хриплым задыхающимся шопотом. Люди дивились его силе — силе человека, чувствовавшего себя в мире, как дома. В период единого фронта[7] на Кузьнара обратили внимание в ведомстве внутренних дел и предлагали ему всякие виды «творческого сотрудничества», но он с этими предложениями поступал, как поступают с некими насекомыми: снял с рукава — и под ноготь. Позднее ему грозила Береза[8], его пробовали застращать… В те дни сон его был тревожнее обычного. Он знал — бывают всякие передряги, и не удивился бы, если бы ему выпала на долю самая худшая из них, ибо не мнил себя избранником судьбы. Быть может, потому, что у него воображение было слабо развито, он смотрел в будущее спокойно. Вероятно, по той же причине он не вполне понимал, к чему стремятся коммунисты, с которыми он в то время встречался довольно часто. Они, как и все, говорили о нем «Кузьнар — порядочный человек», но в их устах это звучало несколько иначе: как-то снисходительно. В квартире Кузьнара на Вороньей коммунисты несколько раз устраивали собрания. Одно время он хранил у себя чей-то портфель с документами, а позднее у него скрывался человек в очках, который ночевал три ночи, потом исчез.

И вот наступил день, когда поток жизни вздыбился, забурлил, выбрасывая на берег тысячи трупов. Дома, дороги, города, леса, костелы погружались в пучину. Кузьнар вместе с другими пережил это время безумной паники, великого потопа. В жизнь вошла война…

— Не гоните, Курнатко, — уже второй раз сказал Кузьнар шоферу. — И так доедем.

— Слушаю, товарищ директор, — отозвался шофер, тормозя на виадуке.

«Директор, — мысленно передразнил его Кузьнар. — Директор! Ишь, какой вышколенный!»

Он искоса глянул на молодое толстощекое лицо Курнатко и спросил:

— Вам сколько лет?

— Двадцать три, товарищ директор. — У Курнатко был певучий свенцянский акцент.

«Ах, чтоб тебя!» — выругался мысленно Кузьнар, а вслух спросил: — И давно водите машину?

— В армии выучился, товарищ директор.

— А легкие у вас не больные? — осведомился Кузьнар, недовольно глядя в сторону, на ухо шофера.

— Здоровые, товарищ директор, — весело ответил Курнатко. — На военной службе проверяли.

— Я потому спрашиваю, что у некоторых — больные, — сказал Кузьнар хмуро после минутного молчания.

День вставал серенький, пропитанный утренней сыростью, небо низко нависло над улицами, неподвижное и мутное, как будто в нем отражался асфальт мостовой. «Победа» обгоняла трамваи, облепленные людьми.

После сентябрьской суши вступала в город поздняя варшавская осень, холодная и угрюмо безмолвная. Земля вокруг высохла, спаленная солнцем, которое сто дней желтым сверкающим глазом пылало на небе с утра до вечера.