Грас

Я вышел из бара как можно скорее, движимый тем же смятением, которое раньше вынуждало меня выскакивать из автобуса. Оказавшись снаружи, я попробовал брюшное дыхание, как меня учил мой психиатр. Это пройдет, это всегда проходит, ты это сам знаешь, вспомни, это всегда проходит. Но улица Сент-Катрин сама по себе была способна нагнать клаустрофобию. Узкая, с высокими обшарпанными домами, с анфиладой ирландских баров и крикливыми вывесками – каменное ущелье, прибежище мелкой шпаны, дилеров или просто драчливых мальчишек, готовых выплюнуть свою ярость в лицо первому встречному. Спускался вечер. Опять потемнело, на циклонном небе появилось нагромождение черных туч. За каких-то полчаса все изменилось; это был уже другой мир, другая страна. Я едва дышал, тонул стоя, втягивая в себя тонкую струйку испорченного воздуха словно через соломинку. Мне хотелось убежать, но я не расплатился за пиво. Я из породы людей, порядочных до мозга костей. Сама мысль что-то украсть мне нестерпима, наверняка из-за дурного воспоминания детства, когда моя мать уронила нечаянно пару гимнастических тапочек на колесо своей тележки. На выходе из универмага, когда мы уже шли к машине, нас сцапал охранник и, обзывая мать воровкой, буквально потащил по коридорам магазина в кабинет директора. Я был в слезах и ничего не понимал, мертвенно-бледная мама пыталась объяснить, что это всего лишь недоразумение, что, видимо, тележка случайно зацепила эти тапочки, которые к тому же по размеру никому из нас не подходили. Этот пустячный случай сильно на меня подействовал, потому что я впервые видел свою мать униженной, и уже тогда, лет примерно в шесть, вдруг понял, что такое несправедливость. Если бы, став взрослее, я встретил этого охранника, тупого идиота, я бы ему морду разбил. В общем, мне непременно надо было заплатить за пиво, но никак не удавалось успокоиться – Вселенная словно потеряла равновесие, лавиной накатило отчаяние, головокружительное ощущение пропасти, страх не заплатить за свое пиво и страх, что страх усилится еще больше, если я вернусь в бар… Еще минута, и из-за блуждающего нерва со мной случился бы припадок, но тут Клер вышла покурить.

– А, ты здесь? – сказала она, чиркая своей зажигалкой и пытаясь удержать колеблющееся желтое пламя в своей горсти. – Я уж было подумала, что ты свинтил.

Она уже не была обрубком женщины, торчащим за стойкой, тут она предстала передо мной целиком – белокурое каре, узкие джинсики, девичьи лакированные туфли-лодочки без каблуков, белизна голых лодыжек, таких же хрупких, как и запястья.

– Нет, извини, мне надо было всего лишь глотнуть воздуху, я сейчас…

Я начал рыться в карманах, пытаясь найти деньги, но слишком дрожал, нервно теребя молнию внутреннего кармана. Должно быть, я показался ей до такой степени жалким, что она положила руку на мое плечо – свою великолепную бледную руку на черный рукав моей парки.

– Знаешь что, Натан? Это за мой счет.

– Нет, совершенно незачем, я…

– Брось. Я тебя угощаю. В любом случае я уже закрыла недостачу в кассе.

– Тогда я твой должник. Я еще буду здесь завтра, может, вместе пообедаем? Если хочешь, конечно… Ты не работаешь?

– Зачем?

– Ну, не знаю… Поговорить?.. Поговорить о прошлом, узнать, что нового…

Она пристально на меня посмотрела, и я понял тогда, как обломала ее жизнь, сколько мужчин ее обидели, в том числе и я, быть может; в ее глубоком карем взгляде стояла монументальная печаль, смешанная с неумолимой твердостью – Клер была стеной, стала стеной, баррикадой. В моей памяти она была свежей, забавной и полной надежд. Вспомнились некоторые подробности той единственной ночи, которую мы провели вместе. Она изучала изобразительное искусство и показала мне блокнот со своими набросками, который был у нее в сумочке, – серия странных чудищ тушью. Я тоже рисовал и счел ее работы поразительными.

– Мне жаль, – сказал я, сам не зная почему.

– Мне тоже, – сказала она. – Жаль.

Она улыбнулась мне фарфоровой улыбкой. Потушила едва начатую сигарету. Повернулась и исчезла в баре. Из-за своих лодочек она шла словно танцуя. Я сильно зажмурился, потом снова открыл глаза; приступ паники прошел. Я чувствовал, как во мне рождается проблеск разочарования. Клер только что сказала мне «нет», и хотя я еще не совсем это осмыслил, однако впервые после твоей смерти, Кора, предпочел бы «да».

И я направился к месту встречи, опустив голову, но вполне сознавая реальность.

Грас Мари Батай, 14 июля 1981 года, гостиная, 01.50 на больших часах