Грас

Я стал слишком агрессивным, и Лиз вернулась к нам, чтобы бросить на меня черный взгляд, как бы говоря: «Пожалуйста, Натан, не делай этого, не порть все».

– Правда? Мальчики, девочки?

– И то и другое. Двуяйцевые близнецы.

Тома побледнел. Цвет его лица стал под стать вину, почти белым.

– Солин и Колен, – встряла Лиз, словно желая вновь взять поводья беседы в свои руки, снова обрести существование. – Им шесть лет. Ну, почти, исполнится через несколько недель. Они просто классные. Очень смешные.

– Я рад, – пророкотал наш отец. – В самом деле рад, что история не повторилась.

– Какая история? – спросил я, нахмурившись.

Он побледнел еще больше и выпил свой бокал одним духом.

– А ты, Лиз? У тебя нет обручального кольца, но, может быть, есть друг?

– Мне не слишком везет с мужчинами.

– Так что там за история?

Тома озирался, словно хотел улизнуть. Что касается моей сестры, то ее глаза стали стальными, словно у нее украли ее место, ее время, ее слово. Кафе «Негоциант»… Что за ирония! Мы не были ни фабрикантами шелка, ни торговцами драгоценными камнями, но торговля только что началась.

– Ничего, Натан, ничего. Я ошибся.

Но он не мог так просто отделаться и знал это. Лиз душу продала бы за сигарету, я был в этом уверен, потому что мне и самому хотелось курить, даже после стольких лет воздержания. Молчание. Молчание, перегруженное отрицанием, липким, вроде того, что последовало за известием о его возвращении, там, в доме.

– Я думал, ты уже знаешь… Думал, ты в курсе.

– Да в курсе чего, черт подери? Зачем ты здесь, если не для того, чтобы отвечать на вопросы?

Я чувствовал, как меня охватывает гнев. Мне хотелось ударить его, вернуть ему огромную оплеуху, которая причинила бы ему такую же боль, как и нам – его исчезновение. Он это почувствовал, потому что после краткого попятного движения решился говорить. И спокойным голосом, ровным тоном объявил мне то, что подвергло сомнению само мое представление о себе.

– У тебя должен был быть брат. Тоже двуяйцевый близнец, но мальчик. Знаешь, он умер задолго до родов. Твой брат никогда по-настоящему не существовал. Но поскольку у тебя самого близнецы, я подумал, что твоя мать сказала тебе.

В моей голове вспыхнула яркая белая молния, озарение. Я не должен был оставаться один . Это чувство, это пресловутое чувство потери и заброшенности внезапно обрело смысл. Глубоко одинокий, но за кем всегда наблюдают . Я был не один. Мы должны были быть вдвоем. И ты оказалась права, Кора: если ты забеременела двойней, то по моей вине, отчасти, по крайней мере. Трудно описать, что я почувствовал; мне вдруг стало не хватать слов, таких слабых. Но, думаю, все же возобладало облегчение. Я пережил нечто невыразимое, и это нечто только что было названо.

– Прости, Натан. Я думал, ты знал.

– Нет, не знал. Ты поэтому и ушел? Из-за этого мертвого ребенка у вас все и пошло прахом?

– Да, у нас все пошло прахом. Ваша мать после этого изменилась. Стала какой-то странной, беспокойной. Даже злой. Нам никак не удавалось поговорить о нем… об Орельене.

Орельен. Орельен и Натан. Натан и Орельен .

Взгляд Лиз порхал то с него на меня, то с меня на него, словно сбитый с толку мотылек; она вдруг осталась одна, перед ней сидели отец и брат, забывшие о ней посторонние люди. Ее лицо стало откровенно жестким; жеребец-эталон вернулся. И тут я подумал: а не знала ли она? Не знала ли все это время? В конце концов, ей тогда было около семи лет. Но ее реакция навела на мысль о противоположном.

– И вы не смогли преодолеть это? – бросила она, став агрессивной в свой черед. – Ты потерял ребенка и поэтому решил бросить двух других? По-твоему, это логично? Скажи, тебе это кажется логичным поступком?

Он покачал головой, опустил глаза. Старик , – подумал я. – Ты всего лишь жалкий старик, Тома Батай. Он отпил глоток; вино слезилось по изгибам бокала, его рука дрожала.

– Я ушел не из-за Орельена. Не только. Во всяком случае, не из-за вас. Наоборот, оставить вас было труднее всего… Я ушел, потому что должен был уйти. Потому что для меня не было другого выхода.

– Из-за чего тогда? – спросила Лиз, осушив одним духом свой бокал в каком-то алкоголическом озлоблении. – По какой такой «высшей» причине можно бросить своих детей?

Взгляд Тома застыл. Его безупречно выбритый подбородок задрожал, словно его обвинили в преступлении, которого он не совершал.

– Я вас не бросил. Посылал деньги вашей матери. Каждый месяц, до вашего совершеннолетия. Помогал ей…

– Ну да. Переводы на ее счет, так, чтобы не узнать, где ты был!

– Деньги ничего не решают. Если, дожив до своих лет, ты этого не понял, это и впрямь серьезно.

– Я знаю… Знаю… – Тома пристыженно покивал головой, напомнив мне пластиковых сенбернаров у заднего стекла машин. – Собственно, – сказал он тихо, – чтобы объяснить вам, почему я ушел, я должен объяснить, зачем вернулся.