Грант вызывает Москву.

7 ноября Эмма Густавовна решила устроить семейный ужин.

— Отметим все же наш привычный праздник, — немного смущенно сказала она Шрагину.

— А если явятся ваши гости? — спросил Эмму Густавовну Шрагин.

— Для них это будет просто ужин, и все, — ответила она и шепотом добавила: — Это Лили потребовала, чтобы я устроила ужин. — Она тяжело вздохнула. — Я говорю ей: учись у Игоря Николаевича спокойствию. Работает человек с немецким адмиралом и никакой трагедии из этого не делает…

Недавно Эмма Густавовна сказала Шрагину: «Мы же с вам не какие–нибудь предатели, мы просто понимаем, что изменить ничего не можем…» Уже не первый раз она говорит с ним, как со своим союзником. Лиля понимала, что Шрагин остался в городе не для того, чтобы работать с немецким адмиралом, но она не могла смириться с тем, что ее мать так просто принимает новую свою жизнь и даже утверждает, что ей сейчас интереснее жить, чем раньше. Лилю бесило и то, что мать легче, чем она, находит общий язык со Шрагиным.

Шрагин видел, что происходит с Лилей, и надеялся, что она постепенно разберется во всем и поймет, что от нее требуется. После того как история с Лилиной подругой благополучно завершилась, Шрагин прямо сказал ей, чтобы она в подобные дела больше не лезла, если не хочет вызвать трагических последствий для всех, и объяснил, что самую большую пользу она может принести, внимательно слушая и запоминая все, что говорят гости в ее доме. Лиля сначала обиделась, но потом как будто согласилась со всем, что говорил ей Шрагин, и даже стала время от времени передавать ему подробные записи застольных разговоров немцев. Она очень переменилась. Совсем недавно она, сидя за столом, больше молчала, а теперь вдруг стала болтлива, кокетлива, много смеялась, охотно садилась за рояль. Перемена в ее поведении так бросалась в глаза, что это могло вызвать у гостей в лучшем случае недоумение, и Шрагин вынужден был сказать ей об этом.

— На что же я тогда способна? Ничего не умею, ничего! — воскликнула она, и глаза ее наполнились слезами.

— Все требует умения, дорогая Лиля.

Шрагин и досадовал на нее и в то же время жалел и понимал, что должен терпеливо и осторожно вести ее по трудной дороге, на которой она случайно оказалась…

Ужин по случаю, как выразилась Эмма Густавовна, «привычного праздника» начался с того, что Лиля нечаянно разбила единственную бутылку немецкого вина.

Эмма Густавовна возмутилась. Шрагин видел, как Лиля вспыхнула после резких слов матери, съежилась, будто от удара, и поспешил разрядить обстановку.

— Это сделала не Лиля, а само провидение, — весело рассмеялся он. — Мы собирались по случаю нашего праздника пить чужое вино, и, очевидно, провидение решило помешать этому.

— А что, ведь правда, — сменив гнев на милость, сказала Эмма Густавовна. — Это был бы форменный нонсенс — выпить за наш праздник вино, оставшееся от немецкого генерала. Извини меня, девочка… — она обняла и поцеловала дочь. Мир был восстановлен.

Шрагин, а за ним Эмма Густавовна и Лиля подняли пустые бокалы.

— Вообразим, что в них наша родная русская водочка, — сказал Шрагин. — И выпьем по случаю нашей… привычной даты…

— Я пью за Великий Октябрь! — воскликнула Лиля и чокнулась со Шрагиным.

В это мгновение в передней раздался звонок. Эмма Густавовна пошла открывать дверь и поспешно вернулась.

— Спрячьте бокалы, — шепнула она.

Лиля взяла бокалы, но Шрагин остановил ее:

— Не надо. Только прошу вас, не надо повторять ваш тост.

В передней слышались мужские голоса. Генерал Штромм на правах старого знакомого первый вошел в гостиную.

— Что я говорил? — крикнул он, обернувшись к кому–то в переднюю. — Они, конечно, празднуют!

В гостиную вошел высокий худощавый человек в черном штатском костюме и в крахмальной рубашке. Рыжеватые его волосы, коротко подстриженные, разделял аккуратный боковой пробор, в черном галстуке блестел золотой значок со свастикой.

— Ганс Релинк, — представился он.

— А лучше просто Ганс, — по обыкновению очень громко и бесцеремонно начал генерал Штромм и обратился к Эмме Густавовне с притворной строгостью: — Значит, отмечаете, мадам, праздник революции?

Лицо Эммы Густавовны покрылось красными пятнами.

— Привычка, как известно, вторая натура, — спокойно сказал Шрагин. — Четверть века — срок для выработки привычки достаточный.

— Не нужно оправдываться, — с мягкой улыбкой, открывшей крупные зубы, сказал Релинк, поглаживая свой квадратный подбородок. Мы все понимаем и даже кое–что захватили с собой… Там, в передней, корзинка, — обратился он к Эмме Густавовне.

— Воевать с привычками людей не наша обязанность, — сказал Релинк, садясь на диван рядом со Шрагиным.

— Это, по–моему, не совсем точная позиция, — возразил Шрагин. — У русских есть привычки, которые для вас очень опасны.

Релинк удивленно посмотрел на Шрагина:

— Что вы имеете в виду?

— Позавчера я у себя на заводе сорвал листовку коммунистов, и это значит, что они продолжают привычную для них деятельность, — сказал Шрагин.

— Где эта листовка? — небрежно спросил Релинк. — Мне очень хотелось бы на нее посмотреть.