Гракх Бабёф и заговор «равных»

Социальная вспышка не заставила себя ждать: голод и вопиющее неравенство привели к двум восстаниям в Париже, последовавшим одно за другим. 1 апреля (12 жерминаля III г.) толпа бедняков ворвалась в Конвент с требованием хлеба, введения в действие Конституции 1793 г., а также освобождения патриотов из тюрем. Эта своеобразная попытка осуществления нового 31 мая, очередного революционного journée, обошлась без кровопролития, но и успеха не возымела: к концу дня восставшие были разогнаны. За этим сразу же последовали репрессии: ряд депутатов Конвента, имевших репутацию якобинцев - П.Ж.М. Шаль, А. Амар, Л. Бурдон, П.Ж. Дюэм, А. Фусседуар и другие - подверглись аресту. Самых известных из «левых» - Бийо-Варенна, Колло д'Эрбуа, Вадье и Барера - Конвент постановил сослать в Гвиану, правда, двоим последним удалось скрыться. 7 мая был казнен А.К. Фукье-Тенвиль, бывший обвинитель революционного трибунала и один из символов террора.

Конфликт в обществе продолжал усиливаться. Из регионов приходили все новые сообщения об убийствах. В течение следующего месяца вольная цена на хлеб в Париже подскочила с 8-10 ливров за фунт до 20-22; по карточкам выдавали уже не более четверти фунта{220}. 20 мая (1 прериаля) это вылилось в новое восстание. Толпа голодных снова ворвалась в Конвент и растерзала пытавшегося преградить ей путь депутата Феро. В этот раз помимо прежних лозунгов «Хлеба!» и «Конституции 93 года!» снова звучали требования освободить патриотов, а также выгнать из Конвента возвращенных жирондистов, вернуть максимум и арестовать тех, кто осуществлял репрессии после 9 термидора и 12 жерминаля{221}. Волнения продолжались в течение трех последующих дней, пока Конвент, поначалу демонстрировавший, что идет на уступки инсургентам, вновь не одержал полную победу. Впрочем, не без труда. Многие современники признавали, что будущее термидорианского режима висело на волоске: например, известный предводитель мюскаденов и сподвижник Фрерона Л. Жюллиан писал, что, имей восставшие более хороших руководителей и действуй они более продуманно, правительство было бы разогнано, а террор - восстановлен{222}. Разумеется, последовавшие репрессии были еще более суровыми, чем в прошлый раз. Их жертвами, среди прочих, стали «последние монтаньяры» - шестеро депутатов Конвента, обвиненные в соучастии в восстании и приговоренные к смерти: Ж. Ромм, П. Бурботт, П.Э. Субрани, Ж. Гужон, Ж.М. Дюруа и Э. Дюкенуа. Часть из них покончили с собой, часть не сумели и погибли на эшафоте.

Таким образом, Конвент продемонстрировал окончательный разрыв не только с якобинизмом, но и с низовым санкюлотским движением; стало ясно, что политические конфликты более не решаются выступлением вооруженных секций, как это было до 9 термидора. В то же время можно сказать, что якобинизм вновь поднял голову: в низах, разочаровавшихся в свободном рынке и антиробеспьеристских лозунгах, проснулась ностальгия по временам, когда санкюлот чувствовал себя хозяином положения, а максимум позволял более или менее прокормиться.

Есть ли какая-то связь между этими двумя восстаниями и Бабёфом, его будущим предприятием? «У исследователя истории великой буржуазной революции, - писал Е.В. Тарле, - нужно сказать, остается впечатление, что в Париже, а отчасти и в провинции была некоторая группа людей, которая так или иначе, в той или иной мере, участвовала и в жерминальских, и в прериальских событиях, и в заговоре Бабёфа, и в гренельском деле; группа эта была, конечно, не очень велика, редела с каждым годом, но в ней передавались известные, если можно так выразиться, традиции и навыки инсуррекционных выступлений»{223}. Но что это за группа? Исследователь затруднился сформулировать точнее, ведь весенние восстания были стихийными, и в прериале имели место лишь неудачные попытки создать его штаб{224}.

По предположению ряда историков, участники весенних восстаний могли находиться под определенным влиянием идей Бабёфа: в частности, так считала Г.С. Черткова{225}, а В.М. Далин и вовсе называет его «вдохновителем этих событий»{226}. Аргументом в пользу такого суждения является сообщение участника прериальских событий Манье, именовавшего себя Брутом. Он признавался, что почерпнул свои идеи в брошюре одного патриота, которого, однако, не назвал. Историк К.Г Бергман пришел к выводу, что этим патриотом был Бабёф{227}. В дальнейшем Манье будет одним из тех, кого «равные» наметят на руководящие должности после своей победы. В то же время, полагала Черткова, разгром революционных journées не мог не отразиться на взглядах самого Гракха. Если раньше он поддерживал мирные методы борьбы, то теперь стал склоняться к признанию предпочтительности насильственных действий{228}. Далин же указывал на то, что план организации восстания созрел у Гракха раньше: он нашел свое отражение в последних доарестных номерах «Трибуна народа»{229}.