Графские развалины

Честно говоря, это оказалась не лучшая их идея. Гном понятия не имел о джентльменских правилах боя, вообще о каких-либо правилах. Вызванная доброхотом-прохожим милиция спасла не деревенского бычка, но его противников. Гном тоже получил повреждения, но с уроном глупой четверки они в сравнение не шли. Ладно, поломанные кости срастаются практически бесследно, но разорванная до уха щека одного из дурачков осталась вечной отметиной… Начальство Гнома тут же зауважало и отмазало от милицейских разборок. Ему даже предлагали занять опустевшее Женькино место – он отказался, не чувствуя призвания командовать кем-либо…

…Поезд подходил к Павловску. Гном ненадолго задумался: сойти сейчас или проехать еще одну остановку, до Антропшино? При втором варианте предстояло пересекать пешком и в темноте долину Славянки – часа полтора ходьбы до жилища Гнома. Но автобусы от Павловска уже не ходили, а ночные рейсы последней маршрутки – дело труднопредсказуемое.

Поезд начал притормаживать. Гном направился в тамбур. Решил все-таки выйти. Найдутся уж, надо думать, на всем паровозе двое-трое желающих до Спасовки, скинутся с ним на тачку… В вагоне не осталось никого, Гном был последним пассажиром.

В тамбуре, однако, стояла баба. Точнее, бабища – необъятная и гнусная, донельзя напомнившая Гному его мать. Даже дыхание оказалось похожим до одури – с каким-то побулькиванием-похлюпыванием. Не иначе как жирная дура страдала хроническим насморком, но о существовании носовых платков не подозревала… Так и ходила, втягивая сопли обратно.

Гном, закаменев скулами, почти прижался лицом к стеклу, ожидая, когда двери откроются. Они все не открывались – поезд, как выяснилось, притормаживал не у платформы, а в полукилометре от нее, на семафоре. Бабища мерзко хлюпала в самое ухо. Гном развернулся к ней и сказал, с трудом сдерживаясь:

– Еще раз швыркнешь – убью.

Рот жирной жабы недоуменно приоткрылся. И тут же она хлюпнула носом – вдвое громче прежнего.

Гном ударил. Кулак глубоко утонул в жировой подушке груди. Бабень распахнула зевалку во всю ширь – не от боли, что она там могла почувствовать через свой слой сала? – скорее от изумления. Вторым ударом он врезал прямо в распахнутый хавальник, чтобы заткнуть рождающийся где-то в жирной утробе вопль.

Почувствовал, как пальцы ободрались о выбиваемые зубы. Бабища отлетела к противоположным дверям тамбура. Гном бил ее ногами с чувством гадливости, словно пинал здоровенную кучу дерьма, мягкую и податливую.

Тронувшийся поезд снова затормозил, теперь уже у платформы. Баба ворочалась на заплеванном полу раздавленной огромной лягушкой. Гном подпрыгнул и приземлился обеими ногами ей на грудную клетку. Под армейскими ботинками что-то мерзко хрустнуло. Из хрипящего рта полилась кровь.

Двери распахнулись, Гном выпрыгнул на перрон, всматриваясь в других вышедших пассажиров – было их на всю электричку десятка полтора, не больше. Поезд укатил дальше в ночь.

Гном увидел-таки два знакомых лица – парня и девушку, поспешил к ним, растягивая губы в улыбке. Вместе все веселее будет добираться…

Про валявшуюся в тамбуре падаль он почти уже позабыл. Предстояли три дня отдыха (работал Гном день через два, но поменялся сменами с напарником), и неприятный эпизод испортить хорошего настроения не мог. Пятна крови на армейских ботинках не были видны в свете перронных фонарей. Улыбаясь, Гном сказал парочке:

– Привет! На тачку скинемся?

Шли по лесу гномики – II

Свою мать Гном убил через месяц после того, как ему исполнилось восемнадцать. Ровно через месяц, день в день.

Но мысль вынашивал давно, лет с четырнадцати, пожалуй. Обдумывал неторопливо, день за днем, обкатывая в уме детали и подробности – так речная вода долго обкатывает угловатую гальку, превращая в идеально гладкие камни-голыши.

Годам к пятнадцати план созрел – безупречный план, не сулящий своему исполнителю никаких неприятностей. Но – пришлось отложить. По одной веской причине.