Графоман

– Что значит, 'придется'? Мы же не можем все оставить как есть. Ведь не можем? Ты что ни о чем не хочешь меня спросить?

– Нет, ни о чем. Хватит, замолчи!

– Не замолчу. У нас должен быть разговор. И нечего его откладывать. Не хочу ждать пока ты приедешь. Ты сейчас не хочешь со мной поговорить, я знаю почему … ты хочешь меня мучить. Я же тебя не держу. Уходи, не живи со мной. Зачем я тебе теперь нужна? Я заслужила … так мне и надо.

Гриша чувствовал, что в Манином голосе уже сквозила истерика. Ей надо было говорить, даже не важно о чем. Ей просто невыносимо было его молчание. Все, что угодно было сейчас для нее лучше: крики, брань, упреки.

– Ладно, не истери. Что ты мне все это говоришь с таким нахрапом? Вы меня раздавили, растоптали, унизили, а теперь ты хочешь от меня разговоров, хочешь, чтобы я тебя слушал? Тебе трудно понять, что я не хочу тебя слушать, не хочу видеть, слышать … ничего не хочу. Что ты ко мне лезешь? Отвяжись, слышишь, отвяжись!

Маша закрыла лицо руками и разрыдалась. В таких случаях можно ожидать две реакции: жалость и ненависть. Рыдающая жена не вызвала в Грише никакого сочувствия, снисхождения, понимания, наоборот, он почувствовал, как в нем закипает непреодолимое отвращение, гадливость к этой женщине, которая враз стала ему не просто чужой, а отталкивающе мерзкой тварью, причиной неудавшейся жизни. Что-то Гришу внутри отпускало, ярость стала его основной эмоцией, ступор начал проходить.

– Ах, ты сука. Блядь, шлюха поганая. Корчила из себя незнамо кого, а сама … да если бы я знал … Правильно Валерка говорит: все бабы – твари!

Ты меня всего лишила, всего … ты меня друга лишила! Можно что-то еще хуже сделать? Был у меня друг единственный, а теперь – нет! И все ты … падла, курва вонючая. Убить бы тебя на хуй … Будь ты проклята!

– Ага, а Валера твой тут ни при чем? Ни при чем? Так? Только я одна виновата? Он же твой друг. Друг с твоей женой … хорош друг!

– А ты Валеру не трошь. Это между нами. Не твое дело. Не тебе его судить. Поняла, гнида?

Гриша и сам не понимал, почему он стал защищать Валеру? Не иначе как назло ей. Он поднял руку и наотмашь ударил Машу по лицу, вложив в удар всю силу. Хорошо, что удар пришелся не по центру лица, иначе он бы сломал ей нос. Но и так … получилось 'как надо': из носа немедленно потекла кровь, а левый глаз и скула на глазах начали распухать. Много ли маленькой Мане было надо, она упала, и заслонила лицо руками. Гриша опомнился, раздираемый совершенно противоречивыми ощущениями: он только что нарушил свое самое незыблемое табу, он ударил женщину, но с другой стороны, ему сейчас не было ее жалко, он бы еще раз ее ударил и еще, еще, чем ей больнее, тем ему приятнее. Вот до чего она его довела, до чего он дошел … из-за нее, из-за них. Будь они оба прокляты!

Он помнил, что прилег на диван в гостиной, ночью уехал в аэропорт и улетел во Францию. В поездке ему даже удавалось забываться, было много работы, Гриша закрутился, отвлекся, сидел в ресторанах и пил красное вино, весело болтая по французски. Через неделю он вернулся, и они с Маней уже ни о чем не говорили. Родители привезли с дачи Аллку, и жизнь на внешнем уровне вернулась в свою колею. Они с Марусей даже спали в одной кровати, повернувшись друг к другу спиной и не разговаривая.

Валера не звонил, однако делать вид, что ничего не произошло, было глупо, надо было что-то решать. Гришу понимал, что Маня ничего не предпримет, ни прощения просить не будет, уж он-то ее знал, ни на развод первой не подаст. Ох уж этот развод! Родителям и тем и другим что-то объяснять, и друзьям, а Аллка? А жить где? Обратно на Сокол, к родителям возвращаться? Гриша ничего не делал, ненавидя себя за бездействие и нерешительность. В какой-то степени его устраивало, что Маня молчит. Сцены с истерикой, вымаливанием прощения и ненужными объяснениями Гриша страшился.

Все шло как шло до раннего апрельского вечера, когда в их квартире раздался звонок. Гриша взял трубку и услышал Валерин голос. Он не удивился, так как ждал его звонка, хотел, чтобы Валера позвонил и одновременно не хотел. Им предстояло мучительное объяснение, избежать которого было невозможно. Через него следовало пройти, но с каким результатом Гриша не знал. Каждый день он думал об этом, репетировал свои слова, пытался угадать, что будет говорить Валера, свои реакции. Грише хотелось красиво и гордо повесить трубку, не удостаивая бывшего друга ответом, не опускаясь до разговора, но он знал, что этого не сделает. Так и вышло.

– Гринь, нам с тобой надо поговорить. Я больше не могу …

– Да, хорошо. Давай завтра.

– Нет, я дошел до ручки. Давай сегодня. Сейчас.

Гриша тоже внезапно почувствовал, что 'сейчас' – это правильно. Если им надо встретиться, даже если это и будет в последний раз, то пусть это будет немедленно. Что тянуть. И надо же: Валера машинально назвал его 'Гринь' … да какой он сейчас ему был 'Гринь'? Вырвалось на автомате.

– Ладно. Я выезжаю. Давай на нашем месте, через час.

– Жду.