Графиня Рудольштадт

Однако она чувствовала какое-то недомогание, какую-то непреодолимую слабость. Тяжелые веки не давали ей взглянуть на окружающее, а мысли путались, блуждали, она не понимала, что было перед ее глазами. Чем больше она спала, тем больше ей хотелось спать. Она не отдавала себе отчета в том, что нездорова, и на все расспросы Карла отвечала лишь теми словами, которые сказала ему напоследок в домике: «Оставь меня в покое, мой добрый Карл».

Наконец она почувствовала, что напряжение, сковывавшее ее голову и тело, несколько ослабло, и, оглядевшись, увидела, что лежит на роскошной постели, закрытой с четырех сторон широкими белыми атласными занавесями с золотой бахромой. Маленький человечек, ее дорожный спутник, в такой же, как у рыцаря, черной маске, стоял рядом и давал ей нюхать флакон, запах которого как будто рассеивал окутывавший ее мозг туман и дарил свет, пришедший на смену прежнему мраку.

– Вы доктор? – спросила она наконец с легким усилием.

– Да, графиня, я имею честь быть им, – ответил он голосом, показавшимся ей знакомым.

– Значит, я была больна?

– Нет, просто слегка занемогли. Очевидно, сейчас вам значительно лучше?

– Я чувствую себя хорошо и благодарю вас за заботы.

– Свидетельствую вам свое почтение. Отныне я буду являться к вашей милости лишь по приглашению – в случае, если понадобится моя помощь.

– Мое путешествие окончено?

– Да, графиня.

– Свободна я или все еще узница?

– Вы свободны, графиня, в пределах ограды, окружающей ваше жилище.

– Понимаю, у меня просторная и красивая тюрьма, – сказала Консуэло, окидывая взглядом большую светлую спальню, обтянутую белым штофом с золотыми разводами и отделанную наверху великолепной золоченой резьбой. – Могу я увидеть Карла?

– Не знаю, графиня, я здесь не хозяин. Я ухожу. Вы больше не нуждаетесь в моем искусстве, и мне запрещено поддаваться искушению беседовать с вами.

Черный человек вышел, и Консуэло, все еще слабая и апатичная, попыталась встать с постели. Единственным нарядом, который она нашла в комнате, оказалось длинное белое платье из необыкновенно мягкой шерстяной ткани, похожее на тунику римлянки. Она взяла его в руки и оттуда выпал листок, на котором золотыми буквами было начертано: «Это незапятнанное платье новообращенных. Если душа твоя загрязнена, это благородное убранство невинности станет для тебя отравленной туникой Деяниры».[144]

Консуэло, привыкшая к тому, что совесть у нее чиста (быть может, даже чересчур чиста), улыбнулась и с простодушным удовольствием надела красивое платье. Она перечитала еще раз найденный листок и нашла его по-детски высокопарным. Потом подошла к роскошному туалету белого мрамора с большим зеркалом, обрамленным прелестными позолоченными завитками. Здесь ее внимание привлекла надпись, которую она заметила в верхней завитушке: «Если душа твоя так же чиста, как мое стекло, ты всегда будешь видеть себя в нем молодой и прекрасной. Но если твое сердце иссушено пороком, бойся найти во мне строгое отражение твоего нравственного уродства».

«Я никогда не была ни прекрасной, ни преступной, – подумала Консуэло, – так что в обоих случаях это зеркало лжет».

Она смело посмотрела в него и отнюдь не нашла себя уродливой. Красивое широкое платье и длинные распущенные черные волосы придавали ей вид какой-то древней жрицы, но она поразилась, заметив, что страшно бледна. Глаза у нее были не так ясны, не так блестящи, как обычно. «Что это? – подумала она. – Либо я подурнела, либо зеркало обвиняет меня в чем-то».

Она открыла ящик туалета и нашла в нем множество предметов изысканной роскоши, причем некоторые из них были снабжены изречениями и сентенциями, назидательными и наивными, – баночку румян с выгравированными на крышке словами: «Мода и обман! Румяна и белила не придают щекам свежести невинности и не сглаживают следов распутства»; превосходные духи с таким изречением на флаконе: «Душа без веры и нескромные уста подобны открытому флакону, чей драгоценный аромат испарился или испортился», и, наконец, белые шелковые ленты с вышитыми золотом словами: «Для чистого чела – священная повязка, для опозоренной головы – веревка, бич невольников».