Граф Сен-Жермен

Существует теософская доктрина, гласящая, что если для обычных людей реинкарнация происходит при зачатии, то для случая очень высокого Адепта можно избежать траты времени на вынашивание и детство нового тела путем реинкарнации в зрелое тело, покинутое либо в результате несчастного случая, оставившего его неповрежденным (как в случае, описанном в «Идиллии Белого Лотоса» Мэйбл Коллинз, Адьяр, 1884, с. 135–137 [589]), или даже в тело, добровольно покинутое учеником, который сохранял его для Адепта. Неудобство такого варианта (не считая начального дискомфорта попадания в тело, выращенное кем-то другим, как в чью-то чужую обувь) имеет, как говорят, главным образом социальный характер. Его память — это не память того человека, который жил в этом теле. Опыт этого человека в этом теле — его собственное предполагаемое прошлое — он может узнать, только или спрашивая других людей, или психометрическим путем, и людям, которые знали другого человека в этом теле, будет казаться, что он страдает амнезией. Его память будет содержать опыт его жизни в теле, которое он имел до этого, и так как в его случае сна, разделяющего нормальные инкарнации, не было, то его память непрерывна. Он до сих пор еще — для него самого — предыдущий человек. Если таков был случай Сен-Жермена, то это придало бы особое значение его удивительному сонету, «Тайна». Представьте себе, что он умер в Родосто, в Турции, после принятия последнего причастия, как добрый католик, и обнаружил себя не на небесах — в чистилище или даже в аду, — а в Италии, в другом, еще здоровом теле. Его религиозные знания не могли подготовить его к такому развитию событий. В Европе того времени не существовало никакой литературы по вопросу реинкарнации, и он должен был ощущать себя неожиданно оказавшимся в уникальной ситуации, которой абсолютно невозможно было бы с кем-нибудь поделиться. Все его предыдущие представления обо всем должны были быть разбиты вдребезги. Это могло бы объяснить странные строки в его сонете: «Я умер… Мой труп упал. Я больше ничего не знал».

Это объяснило бы его видимое отсутствие корней и предков, его столь долгое уклонение от любого вопроса касательно его личности. Это могло бы объяснить его слова Каудербаху о том, что он встречал его отца — короля Польши Августа II, его упоминание в Берлине о переписке с императором Леопольдом I, и все эти двусмысленные намеки, которые заставляют нас мучиться догадками, кем он себя при этом подразумевал — отцом или сыном, — «последний отпрыск дома Ракоци» для Геммингена-Гуттенберга, а для Альфенслебена— князь, при всех своих полномочиях, который поэтому не может принять пост на службе у короля Фридриха. Это объяснило бы легкость, с которой он принял место при дворе Людовика XV, без предварительного инструктажа по этикету, подобного тому, который граф Тулузский делал Ракоци перед тем, как взять его на встречу с Людовиком XIV и его семьей — где Ракоци попросил показать ему драгоценности сестры короля, — несомненно, просьба несколько необычная, если, конечно, это не был просто интерес художника или геммолога. Когда в свете этого перечитываешь ту часть мемуаров мадам де Жанлис — опубликованных, когда ей было семьдесят девять лет, — где говорится о том, что Сен-Жермен сказал ей, когда ей было всего тринадцать лет, то можно заметить присутствие элементов ранней жизни Ракоци, хотя они и перемешаны в беспорядке. Это был момент, когда он скрывался, и за его голову была объявлена награда, хотя это произошло, когда ему было двадцать пять лет, а не семь. Когда ему было семь, это был 1683 год. Но 1683 год — это год, когда его повезли в длительный поход — путь в триста миль через лесистые горы — на осаду Вены, где ему грозила опасность не только быть убитым врагами, но и быть отравленным собственным отчимом. Когда он рассказал этой маленькой французской девочке, которая позднее стала мадам де Жанлис, что его защищал только гувернер, не говорил ли он о Кёрёши?

Она не была знакома ни с этим временем, ни с театром военных действий, и, по-видимому, не имела поэтому ключевой информации для правильного понимания эпизода. В любом случае то, что маленького мальчика взяли с собой в такой поход, в книгах по истории найти было невозможно.

То, что человек раскрывает о себе, ограничено пониманием его слушателей. Никто не говорит о глубоких материях с неподготовленным. Репутация умершего человека отдается на милость тех современников, которые пишут о нем, а авторы многих писем, упоминающих Сен-Жермена, были людьми ограниченными, завистливыми и обидчивыми. Следовательно, большая часть дошедших до нас документов — всего только шелуха на поверхности истории, никогда не проникающая вглубь.