Граф Рейхард (СИ)

Призраков в зале было уже столько, что не столкнуться с ними не было никакой возможности. Максимилиан поневоле «входил» уже не в плечо или в локоть кого-нибудь из призрачных существ, а им в грудь или в спину. Чаще они сами проходили сквозь него, и в такие мгновения юноша чувствовал словно помрачение рассудка.

Их голоса, звучавшие со всех сторон, иногда перекрывали музыку.

— … Погода в тот день была прекрасная, солнце светило… — рассказывал кому-то лысый толстяк в камзоле, распахнутом на жирной шее.

Максимилиан, уклонявшийся от столкновения с другими привидениями, сам не заметив как отступил прямо на толстяка и оказался внутри его прозрачного тела. Снова нахлынуло чувство, похожее на обморок, только на этот раз обморок длился не мгновение, а несколько дольше, и освободился от него Максимилиан только когда толстяк прошествовал мимо, продолжая свой пустой рассказ о какой-то увеселительной прогулке.

Юноша стоял, как оглушённый. Он ясно помнил всё, что произошло с ним во время этого непроизвольного обморока. В те секунды он ощущал себя сидящим за столом, на котором были расставлены различные блюда. Он зубами отхватывал от бараньей лопатки большие куски мяса и отправлял их себе в рот, запивая красным вином. А перед его столом сидели на полу худые, измождённые люди в рваной одежде; они были закованы в цепи и не могли приблизиться, лишь протягивали руки и умоляли дать им хоть крошку хлеба. Максимилиану, поглощавшему мясо, доставляло неслыханное удовольствие смотреть на них. От их судорожно раскрытых ртов, протянутых рук и умоляющих глаз он ещё острее чувствовал вкус пищи и с особенным удовольствием поглощал мясо и пил вино, а когда один из этих несчастных, не в силах больше тянуть руку, рухнул навзничь, лишившись чувств от голода, удовлетворённо рыгнул, взял с другого блюда индейку и впился зубами в её подрумяненный бок…

Вспомнив всё это, Максимилиан зашатался, схватившись за голову. Он не понимал, что это было с ним. Происшедшее было настолько ярко, что не могло быть сном. Ему казалось, что во рту у него остался вкус вина и мяса, а перед глазами ещё стояли измождённые лица умирающих от голода…

Не успел он осмыслить происшедшее, как очутился в призрачном теле какого-то монаха и снова испытал мгновенья странного забытья, после которого, когда монах проследовал дальше, какое-то время стоял в оцепенении, с ужасом вспоминая случившееся с ним во время этих обморочных мгновений.

Максимилиан ясно помнил, что попал в какое-то полутёмное подвальное помещение. Горел огонь, повсюду было разложены орудия пыток, на стене висело распятие, а к пыточному колесу была привязана молодая голая женщина. Возле неё стоял потный здоровяк и, скаля зубы, ломал ей пальцы. Она голосила, извиваясь от боли. Инквизитор-Максимилиан поднялся со своего кресла и, сгорая от похоти, подошёл к ней почти вплотную. «Признайся, что ты ведьма…» — прошипел он и обхватил пятернёй полушарие её груди. От прикосновения к ней по его телу словно пробежал огонь. Не в силах сдерживаться, он поднял на себе подол рясы, явив свой вздыбленный инструмент, который не раз применялся им во время допросов молодых еретичек, и со сладостным стоном просунул его в интимную створку несчастной. Она кричала и вздрагивала всякий раз, когда палач ломал ей сустав, и эти болезненные содрогания инквизитор ловил с особенным удовольствием, он дёргался почти в одном ритме со своей пленницей и стонал от наслаждения в один с ней голос.

Вышедший из наваждения Максимилиан стоял весь в мыле, с колотящимся сердцем. И тут же оказался внутри ещё одного призрака. Теперь он был женщиной, одетой в длинное парчовое платье. В середине просторной залы, озарённой факелами, стоял пиршественный стол. Максимилиан, торжествуя, смотрел, как два десятка гостей, только что пировавших и веселившихся, корчились в агонии. Яд, который они выпили с вином, подействовал на всех одновременно. Они упали со своих стульев и катались на полу. Лица их были бледны, с губ текла пена. Все эти люди были отравлены по его, Максимилиана, приказу. Он подошёл к одному из корчащихся на полу молодых мужчин и поставил свою ногу, обутую в сафьяновый сапожок, на его промежность. Его разбирал самодовольный смех, когда он ощупывал ногой мужское достоинство умирающего…

Очнувшись, юноша кинулся бежать сквозь призрачную толпу и тотчас оказался в ещё одном призраке. После краткого обморока, во время которого он снова прожил кусочек чьей-то чужой жизни, ему припомнилась картина мрачного притона, полного совсем ещё молодых девушек, с которых смуглые полуголые мужчины срывали остатки одежд. Эти мужчины были его слугами. Они подводили ему одну девушку за другой, и он вонзал в этих плачущих от страха пленниц свой торчащий уд, не просыхающий от девственной крови. Участь пленниц была незавидна — на следующий день их должны были продать в рабство и увезти в далёкие земли. Слезы и мольбы несчастных только распаляли его страсть. Он набрасывался на новую жертву как зверь, рыча от страсти.