— Совершенно безнравственного, по его же характеристике, хотя и несомненно способного Дантона. Но первое место посланник отводит редактору газеты «Друг народа» — Марату. Его теперь так и называют в печати «Другом народа». Их нет в собрании, но несомненно их влияние сказалось на том, что Законодательное собрание на первых же заседаниях решило конфисковать все имущество эмигрантов.
— Мои предположения оправдываются слишком быстро. Мы получаем тяжелейшее наследство и повод для постоянных забот. Тем более все эти люди бесконечно капризны, требовательны и будут себя чувствовать имеющими право на поддержку.
— Законодательное собрание не обошло вниманием и священников. Несогласных с его постановлениями решено наказывать лишением гражданских прав, высылкою и даже тюрьмой.
— И король снова счел возможным согласиться?
— Нет-нет, ваше величество, он протестовал, не хотел утверждать соответствующие декреты об эмигрантах и духовенстве, но в результате вызвал только крайнее недовольство в народе. Сейчас его величество на всех углах громогласно обвиняют в контактах с эмигрантами и чужими дворами.
— Уступки народу никогда не были лучшей политикой. Сказавши «а», волей-неволей перечислишь все буквы алфавита.
— Но можно ли себе представить, государыня, чтобы не якобинцы или монтаньяры, а жирондисты и в собрании, и в клубах, и в печати стали доказывать необходимость ответить на вызывающее, как они выражаются, поведение иностранных правительств — войной народов против королей! А король в свою очередь дал отставку министерству, назначил новое — целиком из единомышленников Жиронды!
— Это именно то, о чем я говорила. Трусость и предательство неизбежно сталкивают на наклонную плоскость. Раз монарх способен отступать, его будут заставлять это делать до полной его гибели. Вы знаете, друг мой, чем это закончится?
— Трудно предположить, государыня.
— И вовсе не так трудно. Впереди — война, и не только в пределах Франции. Людовик сумеет вовлечь в нее всю Европу. Это уже не назовешь иначе, как Божьим попустительством. За бездарность и нерешительность короля придется расплачиваться нам, и только бы цена эта не оказалась слишком высока.
— Государыня, свершилось! Измаил взят! Вот донесение князя Потемкина-Таврического. Его привез брат Платона Александровича.
— Ах, этот наш лихой красавец! Зовите же его сюда. Я с удовольствием дополню донесение впечатлениями очевидца.
— Моя императрица! Ваше императорское величество!
— Да вы никак прямо с дороги, мой друг?
— Пыль на моем платье не подходит к дворцовым покоям небожительницы, но она по крайней мере свидетельствует, как торопился его владелец пасть к ногам своей повелительницы.
— Ценю вашу службу, Валерьян Александрович. Вы меня сердечно тронули своим усердием и тем более утешите своим рассказом. Нет-нет, сейчас, немедленно. Вы куда направились, Храповицкий?
— Я думал сообщить Платону Александровичу.
— Это совершенно лишнее. Наш гонец сам все расскажет брату, а пока — вы свободны. Я хочу обстоятельно побеседовать с нашим героем.
— Государыня, я не заслуживаю пока этой оценки!
— Но как я вижу, надеетесь заслужить в будущем.
— Если Господь будет снисходителен к моим самым заветным желаниям. Мне кажется, место мужчины на ратном поле. Я далек от полей дворцовых, хотя они и обладают огромной притягательной силой.
— Не будьте так категоричны, мой друг. В жизни надо отведать вина из каждого бокала. Но ваш военный пыл мне очень импонирует. Итак, я жду рассказа.
— Вы знаете, ваше величество, как долго длилась осада Измаила.
— Конечно, знаю и тем более любопытно, что же могло подвигнуть светлейшего на штурм. Здесь в Петербурге нам стало казаться, что он просто не хочет расставаться со своим сказочным подземельем.
— Государыня, я военный и мне негоже опускаться до простых пересудов.