Граф Платон Зубов

— Я говорю не об Обществе как таковом, а о том, насколько обращено оно к интересам искусств изобразительных. Литература, науки общественные во многом родственны, но и очень различны между собою. Имея цели одинаковые, они достигают их средствами различными. Эти средства в живописи или зодчестве требуют особых обсуждений.

— Господа! Востоков прав. Художникам нужно объединяться для обсуждения своих особенных вопросов.

— Как в цехах и гильдиях?

— Иванов, перестань хоть сейчас дурачиться.

— У Андрея никогда охота к шуткам не пропадет.

— Но надо же и честь знать. Нам надобно объединиться, чтобы помочь друг другу разобраться в том, как решать вопросы искусства, хотя бы твоей же архитектуры.

— Почему же ты не шутил, когда Вольное общество образовывалось, а ведь оно и в уставе своем поставило лишь две цели, смотри: «1. Взаимно себя усовершенствовать в словесности, науках и художествах и 2. Споспешествовать по силам своим к усовершенствованию сих трех отраслей».

— Оставь его, Репнин, Андрей Иванович безнадежен. Господа, я предлагаю подумать о том, кого бы предложить в институт почетных членов, если новое общество создать удастся. Их имена нам сразу определят круг вопросов, к решению которых мы способны будем.

— Это мысль, Востоков, превосходная мысль. Я предлагаю Гаврилу Романовича Державина, нашего глашатая свободы духовной и великого мастера формы стихотворческой:

Извини ж, мой друг, коль лестно
Я кого где воспевал:
Днесь скрывать мне тех бесчестно,
Раз кого я похвалил.

— Хераскова Михайлу Матвеевича! Я его «Бахариану» по сей день едва не всю помню:

Слишком много в миру издано

И духовных книг и нравственных,

А сердца не исправляются,

Люди также развращаются…

— А мне Дмитрий Григорьевич Левицкий какие стансы превосходнейшие херасковские читать давал! Сорок лет назад сочинены, а словно про наше время:

Только явятся
Солнца красы,
Всем одеваться
придут часы.
Боже мой, Боже!
Каждый день то же.
К должности водит.
Каждого честь,
Полдень приходит, —
надобно есть.
Боже мой, Боже!
Всякий день то же.

— Так что же ты самого Левицкого не называешь?

— Левицкого! Непременно Левицкого, наставника нашего духовного.

— Все согласны. И Мартоса Ивана Петровича. Видали вы эскиз его монумента великим сыновьям России — гражданину Минину и князю Пожарскому? Творение выдающееся.

— О Мартосе никто спорить не будет.

— Карамзина Николая Михайловича!

— Все мы начинали с его «Писем русского путешественника», об альманахах карамзинских и не говорю — зачитывались ведь ими в Академии.

— Что ни возьми — с «Аглаей» мы в четвертый возраст вступали, только-только президента Бецкого не стало. С «Аонидами» в пятый возраст переходили.

— Тогда уж и «Пантеон иностранной словесности» помяни.

— А как он за заключенного в крепость Новикова вступился! Как еще не поплатился за эту свою оду «К милости».

— Помнится, карамзинские это слова, что французская революция относится к таким явлениям, которыми определяются судьбы человеческие на долгий ряд веков, что начинается новая эпоха в истории человечества, и он ее видит.

— Жаль, что последние годы отступился от деятельности издательской.

— Шутить изволите. При Павле — и издательским делом заниматься. Теперь — другое дело. Теперь Карамзин наверняка поразвернется и в сочинениях своих.

— Господа! Господа! Дмитриева Ивана Ивановича, превосходного нашего баснописца!

— Баснописца? Лирика российского редкостного. Так писать, как он в своих сонетах, никому еще не удавалось, неужто спорить будешь?

— И все-таки послушай последнее дмитриевское сочинение, тогда и рассудить можно будет, кто прав. Название автором ему дано «Мышь, удалившаяся от света».

— Забавно! И текст у тебя с собой?

— Нарочно прихватил, чтоб полюбопытствовали: