Граф Ноль. Мона Лиза овердрайв

Ее начала бить дрожь. Тернер выбрался из своей упряжи, пересел к девочке. Прижав ее голову к груди, он стал поглаживать ее волосы, расправил их, убрал за уши, чувствуя под рукой хрупкие кости черепа. В зеленоватом свете ее лицо принадлежало словно бы неведомому существу, выуженному из моря сна и брошенному у кромки прибоя. Молния черной кофты наполовину расстегнулась, и он провел пальцем по хрупкой ключице. Кожа была прохладной и влажной от пота. Энджи крепче прижалась к нему.

Закрыв глаза, он увидел свое тело на расчерченной солнцем кровати под медлительным вентилятором с лопастями из твердой коричневой древесины. Его тело дергалось, содрогалось, как ампутированная конечность; голова Элиссон была запрокинута, рот открыт, губы разошлись, обнажая зубы.

Энджи вжалась лбом в ямку у него на шее.

Потом она вдруг оцепенела и со стоном откачнулась назад.

– Наемный человек, – произнес голос.

Тернер вдруг вновь очутился на сиденье водителя, ствол «смит-и-вессона» отразил единую линию зеленого свечения приборов, в прорези прицела – левый зрачок Энджи.

– Нет, – сказал голос.

Тернер опустил револьвер.

– Ты вернулся.

– Нет. С тобой говорил Легба. Я – Самеди.

– Суббота?

– Барон Суббота, наемный человек. Однажды ты встретил меня на горном склоне. Кровь покрывала тебя росой. В тот день я вдоволь испил из чаши твоего сердца. – Тело девушки неистово содрогнулось. – Ты хорошо знаешь этот город…

– Да. – Тернер смотрел, как напрягаются и расслабляются мускулы ее лица, сплавляя черты в новую маску…

– Прекрасно. Оставь железного коня здесь, как и собирался. Но следуй станциями на север. В Нью-Йорк. Этой ночью я поведу тебя и лошадь Легбы, и ты убьешь во имя мое…

– Убью кого?

– Того, кого ты мечтаешь убить, наемный человек.

Энджи слабо застонала, ее передернуло, она начала всхлипывать.

– Все в порядке, – сказал Тернер. – Мы на полпути домой.

Бессмысленные слова, подумал он, когда помогал Энджи выбраться из ховера; у них вообще нет никакого дома. Он нащупал в кармане парки коробку с патронами и загнал один в барабан, на место того, которым сбил «хонду». Порывшись в багажнике, нашел там ящик с инструментами, выбрал заляпанную краской опасную бритву и срезал с подола парки укрепляющую прокладку. Из разреза тут же взметнулись миллионы микротрубок полиизоляции. Ободрав подкладку, Тернер убрал «смит-и-вессон» в кобуру и застегнул портупею, поверх нее надел парку. Та повисла вокруг него складками, как большой, не по росту, плащ, и даже не оттопыривалась в том месте, где был спрятан массивный револьвер.

– Зачем ты это сделал? – спросила Энджи, проводя по губам тылом руки.

– Потому что на улице жарко, а мне надо спрятать пушку. – Он сунул набитый потрепанными новыми иенами зиплок в карман парки. – Пойдем, – сказал он, – нам еще нужно успеть на поезд…

Сконденсировавшаяся влага мерно капала с купола Джорджтауна, возведенного сорок лет спустя после того, как ослабевшее правительство сбежало в Маклин[32]. Вашингтон остался городом южан, всегда им был, и, если ехать из Бостона от станции к станции, чувствовалось, как изменяется тональность Муравейника. Деревья в округе Колумбия были зелеными и пышными. Их листва глянцем затеняла дуговые фонари, когда Тернер и Анджела Митчелл пробирались разрушенными переулками к Дюпон-Сёркл и станции «трубы». В круге гремели барабаны, кто-то набросал мусор в мраморную чашу выключенного фонтана в центре площади и поджег. Безмолвные фигуры сидели возле расстеленных на мостовой одеял, на которых раскинулся сюрреалистический ассортимент мелочной торговли: отсыревшие картонные конверты черных пластиковых аудиодисков, рядом – потертые протезы на батарейках с хвостами примитивных нейроадапторов, пыльный аквариум, полный продолговатых опознавательных жетонов федеральной армии, перетянутые резинками стопки поблекших почтовых открыток, дешевые индонезийские троды, все еще запаянные в пластик, разношерстные наборы солонок и перечниц, клюшка для гольфа с потертой кожаной ручкой, швейцарские армейские ножи с неполным набором лезвий, погнутая мусорная корзинка с литографией портрета президента, имя которого Тернер почти что вспомнил (Картер? Гросвенор?), расплывчатые голограммы Монумента Вашингтона…

В тени возле входа на станцию Тернер вполголоса поторговался с мальчишкой-китайцем в белых джинсах, обменяв самую меньшую из Рудиных банкнот на девять алюминиевых жетонов с вычурным штампом «СОБА-Транзит».

Два жетона открыли им вход на станцию. Три – канули в автоматы ради плохого кофе и черствых пирожков. Оставшиеся четыре понесли их на север. Поезд беззвучно скользил на магнитной подушке. Обняв девочку, Тернер откинулся на спинку сиденья, сделав вид, что дремлет, в действительности он смотрел на их отражения в противоположном стекле: высокий мужчина, небритый, затравленного вида, сгорбился, будто признавая поражение, рядом с ним свернулась девушка с запавшими глазами. С тех пор как они вышли из тупика, где он бросил ховер, она не произнесла ни слова.