Граф Монте-Кристо

— Если вы меня привели в отдельную комнату только для того, чтобы сообщить мне это, то не стоило трудиться. Все это я знаю. Но есть кое-что, чего я не знаю. Об этом и поговорим, если позволите. Кто вас прислал?

— Однако вы торопитесь, господин Бенедетто!

— Да, я иду прямо к цели. Главное, без лишних слов. Кто вас прислал?

— Никто.

— Как вы узнали, что я в тюрьме?

— Я давно тебя узнал в блестящем наглеце, который так ловко правил тильбюри на Елисейских Полях.

— На Елисейских Полях!.. Ага, «горячо», как говорят в детской игре!..

На Елисейских Полях!.. Так, так; поговорим о моем отце, хотите?

— А я кто же?

— Вы, почтеннейший, вы мой приемный отец… Но не вы же, я полагаю, предоставили в мое распоряжение сто тысяч франков, которые я промотал в пять месяцев; не вы смастерили мне знатного итальянского родителя; не вы ввели меня в свет и пригласили на некое пиршество, от которого у меня и сейчас слюнки текут. Помните, в Отейле, где было лучшее общество Парижа и даже королевский прокурор, с которым я, к сожалению, не поддерживал знакомства, а мне оно было бы теперь весьма полезно; не вы ручались за меня на два миллиона, перед тем как я имел несчастье быть выведенным на чистую воду… Говорите, уважаемый корсиканец, говорите…

— Что ты хочешь, чтобы я сказал?

— Я тебе помогу. Ты только что говорил об Елисейских Полях, мой почтенный отец-кормилец.

— Ну, и что же?

— А то, что на Елисейских Полях живет один господин, очень и очень богатый.

— В доме которого ты украл и убил?

— Кажется, да.

— Граф Монте-Кристо?

— Ты сам его назвал, как говорит Расин… Так что же, должен ли я броситься в его объятья, прижать его к сердцу и воскликнуть, как Пиксерекур: «Отец! отец!»

— Не шути, — строго ответил Бертуччо, — пусть это имя не произносится здесь так, как ты дерзнул его произнести.

— Вот как! — сказал Андреа, несколько озадаченный торжественным топом Бертуччо. — А почему бы и нет?

— Потому что тот, кто носит это имя, благословен небом и не может быть отцом такого негодяя, как ты.

— Какие грозные слова…

— И грозные дела, если ты не поостережешься.

— Запугиваете? Я не боюсь… я скажу…

— Уж не думаешь ли ты, что имеешь дело с мелюзгой, вроде тебя? — сказал Бертуччо так спокойно и уверенно, что Андреа внутренне вздрогнул. Уж не думаешь ли ты, что имеешь дело с каторжниками или с доверчивыми светскими простаками?.. Бенедетто, ты в могущественной руке; рука эта согласна отпустить тебя, воспользуйся этим. Не играй с молниями, которые она на миг отложила, но может снова схватить, если ты сделаешь попытку помешать ее намерениям.

— Кто мой отец?.. Я хочу знать, кто мой отец?.. — упрямо повторил Андреа. — Я погибну, но узнаю. Что для меня скандал? Только выгода… известность… реклама, как говорит журналист Бошан. А вам, людям большого света, вам скандал всегда опасен, несмотря на ваши миллионы и гербы… Итак, кто мой отец?

— Я пришел, чтобы назвать тебе его.

— Наконец-то! — воскликнул Бенедетто, и глаза его засверкали от радости.

Но тут дверь отворилась и вошел тюремщик.

— Простите, сударь, — сказал он, обращаясь к Бертуччо, — но заключенного ждет следователь.

— Сегодня последний допрос, — сказал Андреа управляющему. — Вот досада!

— Я приду завтра, — отвечал Бертуччо.

— Хорошо, — сказал Андреа. — Господа жандармы, я в вашем распоряжении… Пожалуйста, сударь, оставьте десяток экю в конторе, чтобы мне выдали все, в чем я тут нуждаюсь.

— Будет сделано, — отвечал Бертуччо.

Андреа протянул ему руку, но Бертуччо не вынул руки из кармана и только позвенел в нем монетами.

— Я это и имел в виду, — с кривой улыбкой заметил Андреа, совершенно подавленный странным спокойствием Бертуччо.

«Неужели я ошибся? — подумал он, садясь в большую карету с решетками, которую называют „корзинкой для салата“. — Увидим!»

— Прощайте, сударь, — сказал он, обращаясь к Бертуччо.

— До завтра! — ответил управляющий.

Глава 11 СУДЬЯ

Читатели, наверное, помнят, что аббат Бузони остался вдвоем с Нуартье в комнате Валентины и что старик и священник одни бодрствовали подле умершей.

Быть может, христианские увещания аббата, его проникновенное милосердие, его убедительные речи вернули старику мужество: после того, как священник поговорил с ним, в Нуартье вместо прежнего отчаяния появилось какое-то бесконечное смирение, странное спокойствие, немало удивлявшее тех, кто помнил его глубокую привязанность к Валентине.