Граф Карлштайн

На кухне было жарко, как в кузнице. Окна запотели, в воздухе пахло гарью, перед плитой лежал толстенный слой сажи, а у стола с перепачканным сажей лицом и красными от дыма глазами сидел Петер. И перед ним лежал небольшой комок глины, размером примерно с утиное яйцо. Он осторожно ощупывал «яйцо» пальцами.

— Что здесь происходит? — спросила я. — И где мама?

— В зале.

— А пуля? Она уже готова?

— Вот это я как раз и пытаюсь выяснить. — Петер взял нож и, держа его за лезвие, раза два стукнул по глиняной форме рукоятью. Ничего не произошло. Он отложил нож и посмотрел прямо на меня. — Ты понимаешь, что это значит, если я пойду сегодня ночью с тобой? — спросил он.

Я кивнула и произнесла только одно слово:

— Соревнования.

— Вот именно. И я должен непременно победить, Хильди. Это мой последний шанс. Я не могу просто так упустить его.

Он был прав. Я знала, что это рискованно, но он обязательно будет рисковать, как знала и то, что испытания грядущей ночи отнюдь не лучший способ подготовиться к подобным состязаниям. Но сказать мне было нечего. Петер снова стукнул рукоятью ножа по форме, потом еще раз, сильнее, и форма треснула и развалилась. В одной из ее половинок, точно дитя в колыбели или камень в праще, покоилась крупная серебряная пуля.

— Вот это красавица! — воскликнул Петер.

Он с нежностью взял в руки эту половинку формы, очистил пулю от глины, и она предстала во всей красе, точно цветок на длинном серебряном стебельке, образовавшемся в том месте, где расплавленный металл стекал в отверстие, специально оставленное Петером в форме.

— Ничего себе, почти целый день провозился, — покачал он головой. — И половину серебра потерял, когда первая форма разбилась. Зато какая красавица, верно?

Он принялся собирать обломки, а я, набивая карманы головками чеснока, спросила:

— А как насчет лошадей?

— О лошадях позаботится Ханнерль.

— К сожалению, они нам совершенно необходимы…

— Ничего, нужно так нужно. Путь туда все же неблизкий, да и девочек придется везти обратно. Или ты об этом забыла? Да и опаздывать мы не имеем права. — Петер посмотрел на старые часы в деревянном футляре: было половина пятого.

«Ничего, — думала я, — если мы выедем прямо сейчас, то доберемся туда достаточно рано. Нужно выехать не позже пяти, да и то придется поспешить. А уж если позже, то можно и не успеть до полуночи, и тогда можно прямо сразу сдаться…» И все-таки мне очень не хотелось ехать верхом. Я не люблю лошадей, а может, они меня не любят. Впрочем, с нашей старушкой Пэнси я вполне могу управиться, но исключительно потому, что Пэнси способна самое большее идти шагом.

Петер еще разок полюбовался отлитой нулей и опасливо глянул на приотворившуюся дверь, но оказалось, что это Ханнерль, она вошла через черный ход прямо с конюшни. Ханнерль была славной тихой девушкой лет шестнадцати, до смерти влюбленной в Петера, ведь наш Петер (на мой взгляд, конечно) — парень видный, красивый, хоть он порой и хмурится для острастки.

— Коней я оседлала, — сообщила нам Ханнерль.

— Чьи кони-то? — спросил Петер.

У нас редко когда в конюшне стояло больше двух-трех коней, но сейчас из-за съехавшихся гостей их там было, наверное, больше дюжины.

— Не знаю точно, кто их хозяин, да только сегодня вечером они ему точно не понадобятся, — сказала Ханнерль. — Все посетители давно в зале собрались и трубки раскурили.

— Молодец, девочка! — похвалил ее Петер, и эта глупышка покраснела как свекла.

Я заглянула в зал, чтобы попрощаться с мамой. На душе у меня кошки скребли, и среди причин этого предстоящая поездка верхом была далеко не последней. Мама отошла со мной в сторонку, глядя, как старый Конрад вышибает днище у очередного бочонка с пивом. Не знаю, что уж там Петер сказал ей, но мне пришлось действовать очень осторожно.

— Ну что? — спросила она.

— Нам надо уехать, мам. В лес. Правда, очень нужно!

— Ну, хорошо. Я больше ничего спрашивать у тебя не буду. И от этого скверного мальчишки, твоего братца, я за весь день ни слова вразумительного добиться не смогла. Ради бога, Хильди… не знаю уж, что вас там ждет, только ты за ним присмотри, ладно?

— Я?.. За ним?..

— И ни в коем случае не позволяй ему стрелять в полицейских! Это, пожалуй, самое главное. Больше я тебя ни о чем не прошу. Иначе это будет стоить ему жизни, а не каких-то нескольких недель тюремного заключения. А мне тогда и вовсе конец придет. Я его гибели не переживу, Хильди. — И она вдруг заплакала совсем тихо и очень жалобно. Я попыталась ее утешить, но она вытерла глаза и оттолкнула меня. — Это все, о чем я тебя прошу. — Голос ее звучал глухо. — А теперь ступай. Убирайся!

Она снова меня оттолкнула. И я ушла, чувствуя себя совершенно несчастной. После ее слов я все время видела перед собой Петера, с непокрытой головой, в разодранной рубашке, в цепях, идущего в окружении стражников следом за тюремным капелланом туда, где на фоне холодного серого рассветного неба виднеются чудовищные опоры и страшное лезвие гильотины… Стараясь не думать о столь жутких вещах, я снова поспешила на кухню. Петер уже ждал меня.