Граф Калиостро

Они оба умолкли, выдыхая клубы дыма… Не в пример графу Фениксу, не ложатся они отдохнуть после обеда. Да и ночи Кривцова бессонны. Похудело его лицо. Глаза ввалились, стали большими, печальными, теперь он не убирает в букли рыжих волос. С вечера до рассвета проводит бакалавр время свое в подвале, в подземной алхимической лаборатории канцлера, где окна забиты наглухо досками.

А в каморку к себе выбирается уже на заре. Ложится на жесткий диван, каждый раз задевая головой гравюру «Похищение Европы», которая описывает на шпалере дугу. Бакалавр вовсе забросил часы и скрипки. На коричневых грифах пушистая серая пыль, как проведешь обшлагом по столу, – останутся темные дорожки.

Только флажолета не забыл бакалавр. И в безмолвии раннего утра, в чутком сумраке мертвого дома, насвистывает он, пугаясь пробудить кого-либо, журчащие легкие песенки. А их льющийся звук похож на жалобный зов.

Намедни, когда увлекся он так мелодией своей, ему послышался шелест быстрых шагов. Выглянул из покоя, а наверху лестницы, в стеклянном фонаре, где уже зарделась зарей мраморная лысина Сократа, повиделось меж пламенных оконниц озаренное облако, – белая Санта-Кроче, Феличиани. И тотчас исчезла.

– Подай мне очки, да и к делу, – перебил тут Елагин мечтательные мысли бакалавра.

Кривцов с благоговейной робостью входит в кабинет канцлера, в бедную и чистую келью высокого покровителя. Он не забывает, еще на пороге, перекреститься на белое Распятие и на маленький, совсем темный образок, медный венчик которого поблескивает над зеленой выцвелой ширмой в головах канцлерской постели…

В кабинете тонко пахнет книжной пылью и ладаном: запахом чистой старости.

Елагин пишет и читает, стоя у окна, за обтертой конторкой. В роговых очках, сильно увеличивающих глаза, он становится сморщеннее и точно бы меньше ростом. За светлыми стеклами углубленные глаза канцлера, как прозрачно-зеленые чистые воды лесных озер.

Помусолив палец, Елагин перекинул листы книги, лежащей на конторке.

– Прошлую середу мы на чем остановились?

– На двунадесятом элементе состава камени философского, на Меркурии сиречь, – отвечает Кривцов, разглаживая на столе шершавую бумагу, уже исписанную кругом значками, треугольниками, змейками и прочими фигурами алхимических формул. Расщепив на пальце гусиное перо – «ладно ли будет писать?» – бакалавр сказал:

– Я, сударь, готов.

– Тогда пиши, душа моя, покудова сердитый граф почивает… В химической псалтире Феофраста Парацельса показано: «Философский камень составлен из Серы и Меркурия. Меркурий суть семя женское всех металлов, имеет знак луны».

Перо заскрипело, голос старческий тихо диктует:

– «Сера суть мужское семя металлов, имеет знак солнца».

От алхимических формул Парацельса добрались до книги еврея Абрагама, до разбора магических надписей Николая Фламеля Аш Мезереф на портале парижскаго собора Notre Dame.

Кривцов вслушивается в тишину. Над самой головой, над плафоном «Торжество Справедливости», который кажется снизу желтовато-розовым пятном, ему слышны чьи-то шаги. Точно пугливые нестройные струны отзываются в сердце: «Феличиани там, наверху, ходит в покоях».

Елагин быстро перелистывает «Ключ Соломонов» и «Каббалу».

– Еще запиши для графа: в книге еврея Абрагама рецептура философского камени обозначена тако: «Зеленый Лев. Змея. Молоко Девы»… Постой, батюшка, а в тигелях вы до чего доварились?

Бакалавр смахивает ресницами. Его бледное лицо с померкшими синими глазами розовеет смущенно:

– О чем, сударь, изволите спрашивать?

– Спрашиваю, далеко ли в подвале дело зашло, – доварились до чего, али посуду токмо бьете?

– Доварились, сударь: в семи ретортах зеленое кипит, в семи – серое. И с бурлением. А нынче в ночь господин Калиостр все что-то в медной ступке толок. Ажио вспотел. Ворчит с сердцем. Толок, толок, да и бросил. Сызнова толочи стал.

– Ну, ну. Нынче я сам к вам буду… Может, и сии реторты бурлящие – тоже Калиостровы шутки, однако пиши:

«А сам философский камень, видом гибкий, красный, пахнет морской солью и по свидетельству господина Прелати Алхимика, – хрупкий».

Кривцов обмакнул в чернильницу перо, глянул на серый лист и дрогнул.

Под словами «А сам философский камень» его же рукой в строку раз десять написано: «Феличиани, Феличиани, Феличиани»…

– Ахти, беда.

– Что еще?

– Да чернильных шлепков на лист нагвоздал, уж я табличку сию зачеркну, а вы, сударь, Абрагамово означение – извольте не гневаться – повторите.

– Экая ты, брат, неловкая попадья… Ну вновь пиши. «Ходит, ходит Феличиани», – заскрипел пером бакалавр. До ночи слышен в кабинете диктующий старческий голос, скрипит перо и шелестят бумаги. Дворецкий Африкан, белый, в пушистой седине, моргая белыми ресницами, как ослепшая птица, неслышно войдет и легонько стукнет огнивом, высекая огонь над высокой жирандолью.

– Глаза себе, о сударь мой, слепите, – скажет древний дворецкий, низко кланяясь сухопарой канцелярской спине.

– Поди, дед, поди: тебе на боковую пора.