Град Ярославль

— Сидя на лавке, делу не пособишь, — наконец заговорил Надей Светешников. — Надо кому-то в Москву ехать, Василий Юрьич.

— Истину сказываешь, Надей Епифаныч, — мотнул окладистой бородой Лыткин. — Надо доподлинно изведать, что за царь в Первопрестольную явился. В Ярославль же не поспешать, поелику цари не тотчас свой норов показывают. Зело приглядеться надо, зело… Кто пожелает на Москву отбыть?

Купцы замешкались с ответом. На Москву с товаришком не поедешь. Рискованно! В стольный град вкупе с Дмитрием вошли тысячи поляков. Москва же после Голодных лет едва концы с концами сводит, до сей поры черный люд впроголодь живет. Ляхи же не для того заполонили Белокаменную, чтобы в нищету впадать. Им подавай деньги и вино, сытую снедь и добрую сряду. Где царю всего этого набраться? Вот и ударятся ляхи в грабежи. Где уж тут спокойная и вольная торговля. Да и кому захочется на Москве долго торчать? Для купца каждый потерянный день — убыток.

Надей обвел всепонимающими глазами совет господ и молвил:

— Выходит, мне ехать, коль о Москве заикнулся.

— Выходит, Надей Епифаныч, ибо слово выпустишь, так и вилами не втащишь.

Купцы оживились. Гора с плеч! Надея Светешникова Бог умишком не обделил, да и на Москве он частый гость.

— Поезжай с Богом, Надей Епифаныч, — степенно произнес Лыткин и куртуазно взмахнул крепкими, ширококостными руками, видя, как купцы поднимаются с лавок.

— Погодь, господа. Надей Епифаныч, может статься, не одну седмицу на Москве проживет. Скинемся по рублю, дабы ему урону не терпеть.

Купцы каждую полушку берегут, но тут случай особый, расщедрились.

— Чего уж там, Василь Юрьич. На благое дело и трех рублей не жаль, — молвил Петр Тарыгин и расстегнул калиту, подвешенную к кожаной опояске.

Купцы едва не охнули: Тарыгин втрое «помочь» поднял, но и виду не подали. Язык не повернется супротивное слово сказать. Честь купеческая всего дороже.

— На благое дело!

…………………………………………………

Приказчик Иван Лом, рослый, широкогрудый, с лопатистой бородой и живыми наметанными глазами, собираясь в дальнюю дорогу, спросил:

— Кого еще с собой возьмешь, Надей Епифаныч?

У Надея в торговых работниках добрый десяток человек, но экую ораву на Москву не возьмешь: не в лавках сидеть.

— Вдвоем тронемся.

— Неровен час, Надей Епифаныч.

— Бог милостив, доберемся.

Слух о том, что купец отлучается в Москву, достиг и Первушки.

В Москву! Сколь о ней слышал, сколь о ней грезил. Господи, хоть бы одним глазком глянуть на мощные крепостные сооружения и дивные каменные храмы, особенно на диковинный собор Покрова, который, сказывают, красоты неслыханной.

Увидел во дворе купца и, преодолевая смущение, произнес:

— На Москву бы глянуть, Надей Епифаныч.

— Аль великая нужда есть? — прищурился Светешников.

— Там храмы, чу, лепоты невиданной.

Купец с доброй улыбкой посмотрел на парня. Стоящим работником оказался. Михеич как-то отметил: толковый, на лету все схватывает, коль не задурит, добрым мастером станет.

И вот Первушка запросился в Белокаменную. Распахнутые глаза его умоляющие.

Подле Надея стоял приказчик Иван Лом. Цепкие, схатчивые глаза его прощупали Первушку. Рукастый, сухотелый, такого детинушку не худо бы с собой взять.

— А что, Надей Епифаныч? Сей молодец лишним не будет. Храмы-то и впрямь на Москве невиданные.

— Не о храмах твоя думка, Иван, — хмыкнул Светешников. — О животе своем печешься.

— Осторожного коня и зверь не берет, Надей Епифаныч. Ныне время лихое.

— Уговорил, приказчик. Но беру сего молодца не ради спасения животов наших. Собирайся, пытливая душа.

— Благодарствую! — низко поклонился Первушка.

…………………………………………………

Первушка никогда не ездил на добрых конях, никогда не сидел в красивом седле с высеребренной лукой, никогда на нем не было такого ладного кафтана синего сукна.

— В деревеньке, поди, охлюпкой ездил, — подначил приказчик.

— Буде насмешничать, Лукич. Зачем мужику в деревеньке седло? Лошаденки пахотные, им не ездока возить, а соху тянуть.

— Так ить свалишься, когда вскачь ударимся.

— Сам не свались, — буркнул Первушка и пошел попрощаться с дружками.

Иван Лом проводил его строгим молчаливым взглядом. Занозист! Но беды в том большой нет, главное, душа у парня, кажись, чистая.

Первушку же добрый конь не страшил: с малых лет познал лошадей, с малых лет мчал на Буланке в ночное. Да, без седла, охлюпкой и попробуй, удержись! Большая сноровка надобна. В седле же, когда спину и чрево поддерживают луки, и дурак удержится. Не видать тебе, Иван Лом, Первушкиного срама.

Благополучно миновали Шепецкий ям и Ростов Великий, а вот когда позади остался Переславль и дорога пошла по дремучему лесу, на вершников выскочила небольшая ватага лихих людей. Лохматые, в сирых дерюгах, с кистенями и дубинами, дерзко заступили дорогу и угрозливо закричали:

— Слезай с коней!

Грузная, заскорузлая рука вожака ухватилась за тугую седельную суму Надея.

— Слезай, волчья сыть!

Лицо свирепое, на все решимое.

Надей освободил ногу из стремени и двинул лиходея в грудь сапогом.

— Прочь!

Вожак отлетел на сажень, а затем яро взмахнул кистенем.

— Круши, богатеев!