Грачи улетели

Щукин неудачно упал. Он неправильно подставил руку на наст, подмял ее под себя. Было небольно, но он догадался, в чем дело. С трудом снял перчатку. Чтобы разглядеть, поднес кисть руки почти к самому носу. Большой палец был не на месте. Он соскочил с той косточки, на которой должен держаться (с пястья?..), развернулся ногтем в обратную сторону и уродливо торчал просто из мякоти перпендикулярно тыльной стороне ладони. Только этого не хватало. Проблемка. Кто-нибудь когда-нибудь вывихивал палец, опираясь на снег? Теперь он не сможет надеть перчатку. Есть ли в городе травматология? Он обратится в полицейский участок, он покажет им палец, сами поймут, напрягут медицину… Или мы им напрасно срыли Берлинскую стену? Спокойно, спокойно, все хорошо, нет худа без добра, думал Щукин. В Россию он приедет с гипсом. Здешний контролер не будет приставать, инвалидность тут уважают. Попробуйте-ка левой рукой достать билет из правого кармана!.. Черт! Он будет не один. Троих обязательно высадят, невзирая на щукинский гипс… Ничего, ничего. Он видел полицейский участок недалеко от костела. Господи, как раненый зверь – к людям идет!

– Чибирееев! – кричал Щукин. – Ау!.. Дядяяя Тепааа! Аууу!

С хрустом давя подошвами снег, Чибирев шел, куда глядели глаза (никуда не глядели). Ощущение такое, что потерял ботинки. Чибиреву подумалось: обычно в кино в таких ситуациях герой вспоминает любимую женщину. Чибиреву только подумалось – и он сразу вспомнил жену. Она гладит рубашку ему, укладывает вещи, дает наставления. Милая Лена, ты просила, чтобы я не отстал от автобуса!

Дядя Тепа зря торопился к столбу. Он принял столб за Чибирева. На столбе табличка была. С десятой попытки зажег спичку. Какие-то цифры, какие-то буквы. А что ты увидеть хотел? Прочь от столба!

Санки, русские санки, Новгородская область, Валдайский район. Три недели назад, в январе. Нет, четыре, еще до Старого Нового Года. Щукин везет к автобусной остановке два огромных мешка с мухобойками, полозья скрипят на снегу. Он купил мухобойки на складе артели слепых – оптом, со скидкой. К вящей радости производителей мухобоек. Чудо, чудо! Покупатель! – всех сразу! – зимой! Дойду – пойду в школу работать, – дал зарок Чибирев.

– Как всегда обойдется, – бормотал Дядя Тепа.

Он и она. Которых встретили при подъеме на гору, кажется, те. На ангелов ничем не похожи, к тому же без крыльев. Однако оба висят вниз головами над снегом, излучая слабый неоновый свет. Сосредоточенно тыкают пальцами в снег. Он – указательным, она – безымянным. Сплю я, что ли? Холодная капля упала за шиворот Щукину. Он мгновенно очнулся. Пропало видение. Щукина осенило. Он разгадал тайну отверстий в снегу. Капель! Это падают капли с деревьев. Всего-то делов.

Встал (почему-то лежал), и – надо идти: и пошел.

Сипло кричал безголосый Чибирев:

– Ыхххыхы…

– Э-ге-гей! – кричал Дядя Тепа. Щукин – по-русски, по-детски:

– Аууу!

Каждый кричал в надежде, что его услышат. Они кричали и не слышали друг друга.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ, практически Эпилог

1

Это все отсюда, из детства, из отрочества, из окна рейсового автобуса, когда взгляд становится цепче, а мир объемней, особенно если только что прошел дождь.

Сезонное обострение восприятия новизны по возвращении домой после летних каникул – ничего не изменилось, но все другое – даже облака, даже городские деревья. Свежие афиши на старых щитах.

С возрастом притупляется – не ждешь от прежнего ничего. Во всяком случае, ничего нового.

И все равно – ощущение возвращения всегда окрашено в цвета осени – куда бы ни было и когда.

2

Сон был нехороший, пьяный сон. Будто Щукин должен похоронить у себя на охраняемом участке складной велосипед, который никакой не велосипед вовсе, а Дядя Тепа. Щукин осознает преждевременность похорон – велосипед небезнадежен, можно починить. И вот пытается натянуть на шестеренку цепь, вращая заднее колесо. Звонок на руле – сам по себе – словно от боли – издает пронзительный звук.

Разбуженная звонком голова Щукина обнаруживает себя на столе, дома, на кухне, – щека прилипла к клеенке. Звонок был резок, но еще в большей степени была тяжела голова, потому и не взметнулась она над столом, потому и не подскочил Щукин. – Нет, не будильник. – Вечер, не утро.

Спал он недолго, минуты, быть может, четыре; краткосрочные сны зрелищными бывают (Щукину часто снится механика: шестеренки, подшипники, цепи).

Встал по второму звонку, пошел в прихожую, дверь открыл.

Небритый, в очках с разбитым стеклом, в мятом расстегнутом пиджаке – без галстука! – тоже хорош, стоял Чибирев.

– Извини. Прямо с вокзала. Домой не могу. Никуда не могу. Некуда мне идти. Все, конец одиссеи. Я у тебя переночую. Не возражаешь?

– Х-х-х-х-х, – выдыхал Щукин; Борис Петрович полагал “х-х-х-хо-рошо” услышать, но выдохнулось про похороны: – Х-х—х-хо-ронить?

– Может, впустишь?.. – спросил. – Кого хоронить? Сторонясь, Щукин сказал:

– Завтра.

– Кого?

То ли он бормотал слишком невнятно, то ли Бориса Петровича мозг работал в дискретном режиме, только воспринималась нелепица:

– В пятницу… приказал…

– Кто приказал? Что в пятницу?