Грабеж

- Да и Бог с ним, с его товариществом. От него тоже не знаешь, жив ли останешься. Пойдем лучше, что бог даст, с одною с божьей помощью. Бог не выдаст - свинья не съест. Да теперь, когда он прошел, так стало и смело... Господи помилуй! Никола, мценский заступник, Митрофаний воронежский, Тихон и Иосаф... Брысь! Что это такое?

- Что?

- Ты не видал?

- Что же тут можно видеть?

- Вроде как будто кошка под ноги.

- Это вам показалось.

- Совсем как арбуз покатился.

- Может быть, с кого-нибудь шапку сорвало.

- Ой!

- Что вы?

- Я про шапку.

- А что такое?

- Да ведь ты же сам говоришь: "сорвали"... Верно, там, на горе, кого-нибудь тормошат.

- Нет, верно, просто ветер сорвал.

И мы с этими словами стали оба спускаться к баркам на лед. А барки, повторяю вам, тогда ставили просто, без всякого порядка, одна около другой, как остановятся. Нагромождено, бывало, так страшно тесно, что только между ними самые узкие коридорчики, где насилу можно пролезть и все туда да сюда загогулями заворачивать надо.

- Ну, тут,- говорю,- дяденька, я от вас скрывать не хочу,- здесь и есть самая опасность.

Дядя замер - уж и святым не молится.

- Идите,- говорю,- теперь вы, дяденька, вперед.

- Зачем же,- шепчет,- вперед?

- Впереди безопаснее.

- А отчего безопаснее?

- Оттого, что если подлет на вас налетит, то вы сейчас на меня взад подадитесь, а я вас тогда поддержу, а его съезжу. А сзади мне вас не видно: подлет вам, может, рукою или скользкою мочалкою рот захватит,- а я и не услышу... идти буду.

- Нет, ты не иди... А какие же у них есть мочалки?

- Скользкие такие. Женки их из-под бань собирают и им приносят рты затыкать, чтобы голосу не было.

Вижу, дядя все это разговаривает, потому что впереди идти боится.

- Я,- говорит,- впереди идти опасаюсь, потому что он может меня по лбу гирей стукнуть, а ты тогда и заступиться не успеешь.

- Ну, а позади вам еще страшнее, потому что он может вас в затылок свайкой свиснуть.

- Какой свайкой?

- Что же это вы спрашиваете: разве вам неизвестно, что такое свайка?

- Нет, я знаю: свайка для игры делается - железная, вострая...

- Да, вострая.

- С круглой головкой?

- Да, фунта в три, в четыре, головка шариком.

- У нас в Ельце на это носят кистени; но чтобы свайкой - я это в первый раз слышу.

- А у нас в Орле первая самая любимая мода - по голове свайкой. Так череп и треснет.

- Однако пойдем лучше рядом под ручки.

- Тесно вдвоем между барками.

- А как это... свайкой-то, в самом деле!.. Лучше как-нибудь тискаться будем.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Но только мы взялись под локотки и по этим коридорчикам между барок тискаться начали,- слышим, и тот, задний, опять от нас не отстал, опять он сзади за нами лезет.

- Скажи, пожалуй,- говорит дядя,- ведь это, значит, не мясник был?

Я только плечами двинул и прислушиваюсь...

Шуршит, слышно, как боками лезет и вот-вот сейчас меня рукою сзади схватит... А с горы, слышно, еще другой бежит... Ну, видимо дело, подлеты,надо уходить. Рванулись мы вперед, да нельзя скоро идти, потому что и темно, и тесно, и ледышки торчком стоят, а этот ближний подлет совсем уж за моими плечами... дышит.

Я говорю дяде:

- Все равно нельзя миновать - оборотимся.

Думал так, что либо пусть он мимо нас пройдет, либо уж лучше его самому кулаком с пятаками в лицо встретить, чем он сзади стукнет. Но только что мы к нему передом оборотились,- он как пригнется, бездельник, да как кот между нас шарк!..

Мы оба с дядей так с ног долой и срезались.

Дядя кричит мне:

- Лови, лови, Мишутка! Он с меня бобровый картуз сорвал. А я ничего не вижу, но про часы вспомнил, и хвать себя за часы. А вообразите, моих часов уже нет... Сорвал, бестия!

- С меня с самого,- отвечаю,- часы сняты!

И я, себя позабывши, кинулся за этим подлетом изо всей мочи и на свое счастье впотьмах тут же его за баркою изловил, ударил его изо всей силы по голове пятаками, сбил с ног и сел на него:

- Отдавай часы!

Он хоть бы слово в ответ; но зубами меня, подлец, за руку тяпнул.

- Ах ты, собака! - говорю.- Ишь как кусается! - И треснул его хорошенько во-усысе да обшлагом рукава ему рот заткнул, а другою рукою прямо к нему за пазуху и сразу часы нашел и вытащил.

Тут же сейчас и дядя подскочил:

- Держи его, держи,- говорит,- я его разутюжу.

И начали мы его утюжить и по-елецки и по-орловски. Жестоко его отколошматили, до того, что он только вырвался от нас, так и не вскрикнул, а словно заяц ударился; и только уж когда за Плаутин колодец забежал, так оттуда закричал "караул"; и сейчас же опять кто-то другой по ту сторону, на горе, закричал "караул".

- Каковы разбойники! - говорит дядя.- Сами людей грабят, и сами еще на обе стороны "караул" кричат!.. Ты часы у него отнял?

- Отнял.

- А что же ты мой картуз не отнял?

- У меня,-отвечаю,- про ваш картуз совсем из головы вышло.

- А вот мне теперь холодно. У меня плешь.

- Наденьте мою шапку.

- Не хочу я твоей. Мой картуз у Фалеева пятьдесят рублей дан.

- Все равно,- говорю,- теперь не видно.

- А ты же как?

- Я так, в простых волосах дойду. Да уж и близко - сейчас за угол завернуть, и наш дом будет.

Моя шапка, однако, вышла дяде мала. Он вынул из кармана носовой платок и платком повязался.