Готтленд

Однажды Швецу даже передвинули на восемь лет дату смерти. Сделал это Йозеф Шкворецкий. В его популярном романе «История тенор-саксофониста», описывающем историю Чехословакии и предназначенном для американского книжного рынка, сказано, что Швец не смог пережить взрыва своего памятника.

«Видя, как его реалистичный Голиаф кусочек за кусочком превращается в монстра, будто изваянного в мастерской Джакометти, он свел счеты с жизнью».

Либо автор поверил какой-нибудь сплетне, либо решил, что самоубийство до открытия памятника разочаровало бы зарубежных читателей. А если б дошло до экранизации романа, было бы куда эффектнее, если герой кончает с собой, увидев уничтожение дела своих рук.

Пиротехник Иржи Пршигода, хоть и выпил красного вина «Франковка», скуп на слова. Если бы я заранее не знал, что его отвезли в психушку, он сам наверняка бы об этом не упомянул.

— Ничего страшнее этой ликвидации в моей жизни не было, хотя потом тоже бывали трудные задания. Но нет смысла к этому возвращаться, — говорит он. — Столько боли…

Мы не возвращаемся.

Однако неделю спустя в малоизвестном романе «Кафе “Славия”» я натыкаюсь на описание взрыва. Автор романа — Ота Филип, писатель, которого в 1960 году власть заставила стать шахтером.

Я звоню пиротехнику. Говорю, что нашел кое-что о его взрыве.

На следующее утро жена пана Пршигоды уже в прихожей заявляет, что та ночь была сущим адом.

— Кто и что мог об этом написать? — повторял пиротехник и весь трясся.

— Но сейчас 2003 год, — отвечаю я.

— А какое это имеет значение? — спрашивает жена.

Я читаю вслух: «Следующей ночью взошла полная луна. Влтава напоминала серебряную змею, которая улеглась спать под мостами. И тогда произошло землетрясение».

— Ну, ну… — говорит пан Пршигода и хватается за сердце.

— «Серая туча пыли заслонила Сталина по самые плечи. Вдруг она засверкала всеми цветами радуги. Голова генералиссимуса все еще виднелась в этом необычном зареве, но внезапно он резко наклонился вперед, будто какая-то неистовая сила сломала ему шею. Камни летели в помутневшую воду Влтавы, барабанили по крышам и падали на мостовую. Через мгновение эхо взрыва отозвалось в городе. Оно неслось со всех сторон. Пробило тучу пыли, висящую серым колоколом над тем местом, где еще секунду назад возвышался над Влтавой Сталин».

— Но взрыв был днем! — возмущается Пршигода.

— «Вскоре снова воцарилась тишина. Лишь Елена фон Молвиц вскрикнула и упала на землю. Ее нашли только утром — она лежала на газоне».

— Господи, да что вы читаете?

— «Елену несли на носилках к зданию посольства. Лицо у нее было все в крови».

Иржи Пршигода с трудом собирается с мыслями.

— Во время ликвидации памятника погиб только один человек, и то еще до взрыва. Член комиссии. Зашел в одно из помещений под памятником, оступился на какой-то доске, упал и уже больше не встал. Зачем выдумывать еще какие-то жертвы?

— Потому что Сталин требует жертв, Иржи, — говорит жена.

— Кто-то написал, что его голова откололась и покатилась по мосту на площадь. А сваливают всё на меня!

— Сразу после Сталина с ним случился инфаркт, — рассказывает пани Пршигодова. — С того времени, когда две недели кряду глаз не сомкнул, прошло уже сорок лет, а он все не спит.

— Засыпаю на пять минут, как сегодня ночью, и что-то мне снится. Сам не знаю, что. Знаю только, что говорю, стиснув зубы: «Не позволю!»

«Лидове новины»[23] в воскресном выпуске печатают мое объявление и фотографию моделей, некогда позировавших Швецу. Я наткнулся на снимок в пражском Музее коммунизма, но фамилии моделей нигде не смог найти.

Я пишу, что ищу этих людей или их родственников.

Ко мне приходит приходят пять писем сходного содержания: авторы жалуются на несносных соседей и спрашивают, не могу ли я чем-нибудь помочь.

Два года назад чешское телевидение показало кадры, сделанные одним смельчаком, который нелегально, любительской камерой снял взрыв. В комментарии прозвучало, что тоталитарное государство боялось камер не меньше, чем огнестрельного оружия.

Смельчак — некий пан М. Ему столько же лет, сколько и всем, — около восьмидесяти. На нем пиджак в шотландскую клетку, вокруг шеи повязан платочек. Он показывает мне журнал, в котором пишет о моравских винах.

— Взрыв мы снимали по очереди с другом. У него была камера «восьмерка». Мы спрятались в кустах на противоположном холме. Один снимал, второй стоял на шухере. Друг был моим бригадиром — мы вместе работали на строительстве туннеля, прямо рядом со Сталиным.

— Вы — рабочий? — Я смотрю на шейный платок и журнал о вине.

— Я был дорожным рабочим.

— С камерой?

— Ну, рабочим-то я был утром, а вечером, представьте, писал сценарии развлекательных программ для телевидения, естественно, под псевдонимом. Потом, уже немолодым человеком, закончил журналистику. У меня нет ни малейшего желания это вспоминать.

— Но вы ведь уже начали.

— Ладно, тогда закончу: я вынужден был работать на стройке. Всё, закрываем тему.

— Почему?

— Это не самые приятные воспоминания, — произносит он и понижает голос, будто его может услышать кто-нибудь нежелательный.