Готика

— Чудо, — простонала я. Руки осторожно убирали кусочки стекла с моего тела. Они переливались, как звезды в ночном небе. Шелли взял меня на руки. Теперь я видела его, но все еще как будто в дымке. Он тряс меня, стараясь привести в чувство. Но моя голова падала на грудь, ноги не слушались меня. Он нежно усадил меня рядом с собой на железную скамейку. Я склонилась ему на грудь. Его теплые руки обнимали мою холодную спину.

— Мэй, мы не должны бояться, мы не должны бояться…

— Чудо. — Вдруг я вспомнила, где нахожусь, что происходит. Я не удивилась и не поверила тому, что практически не пострадала. Единственной раной был небольшой порез под коленкой и на большом пальце.

Шелли взял мою руку. Он крепко сжал большой палец и стал вытаскивать из раны кусочки стекла. Я всхлипнула от боли. Из раны сочилась кровь. Кровотечение вызвало припадок страха.

— Нет, Мэй!.. это то, что хочет Оно… — страх — это самое сильное оружие! Наш страх делает его сильнее.

— Ты слышишь меня, Мэй?!

Я прижала свою кровавую руку к стеклу, оставив большое ярко-красное пятно на фоне черной бури. — Чудо…

— Мэй!

Зеленая трава, ночной воздух были так близки и в тоже время так далеки. Несколько дюймов — миллион миль. И стекло предназначено для того, чтобы мучить нас. Оно привело меня сюда, чтобы показать мне, чего я не получу. Свободу. Освобождение. Воздух. Жизнь. Мои губы непроизвольно задрожали, указывая на начало припадка безутешных рыданий.

— Мэй! Нет, нет, НЕТ! — тряс меня Шелли. — Не думай о нем. Борись!

— Мы не можем бороться с этим, — сказал Байрон, выступая из-за разбитой стеклянной стены, которая вела не наружу, а сообщалась с другой бесконечной частью обширной теплицы. — Каждой мыслью мы делали его сильнее, страшнее, ужасней.

Шелли стал неистово трясти меня, пытаясь прекратить мои рыдания.

— Пожалуйста, Мэй, пожалуйста, не бойся! Мы не должны бояться! Он крепко прижался ко мне, дрожа больше меня. МЫ НЕ ДОЛЖНЫ БОЯТЬСЯ!

Не имело значения, что его часовня опустела, а прихожане разбежались. Это означало только, что он был ближе к своему Богу. Полидори сидел на ступеньке главной лестницы, подобрав ноги к подбородку и цитируя вслух: Тадеум и Альма Матер. Содомия осталась в прошлом. Подобно Блудному сыну он вернулся к своей вере. Смирение, целибат, воздержание.

Грохочущий дом пугал его. Его глаза были закрыты. Сострадание. Сострадание к себе. Богобоязнь, боязнь того, кого он любил. Любовь и страх — выход, истина, и жизнь. Любовь страха и страх любви…

— Нет, — заплакал Полидори.

Над ним незамеченная белая рука держалась за деревянные перила.

Оскаленное лицо Клер смотрело сквозь стойки перил взглядом капризного ребенка, наблюдающего из детской кроватки, или тигра сквозь прутья клетки. Прутья, которые она начала медленно лизать. Потом она стала грызть полированное дерево стоек, внимательно следя за Полидори.

Затем она исчезла.

Его молитвы стали почти бессмысленными. Полидори застонал и посмотрел на сломанную статую, лежащую на мраморном полу. В отчаяньи он раскачивался из стороны в сторону.

Он нагнулся, и его пальцы стали собирать кусочки статуи вместе.

— Часть — пиявки, часть — могила, часть — мертворожденный ребенок… часть — член… — он поднял верхнюю часть расколотой головы — слепые глаза и лысый череп. — Часть — Бог…

Он знал, что не сможет починить ее.

Никакое количество Тадеум или раскаяния не могло заставить его верблюда пройти через игольное ушко — его игла слишком очленилась. Для него не было ничего кроме смерти покаяния, и ему нужно было ждать ее. Он приветствовал ее с распростертыми объятиями. Создатель, который дал нам жизнь, возьми ее обратно. Или твое наказание в том, что не возьмешь?

Над ним раздалось громкое, протяжное хихиканье. Не поднимая глаз, Полидори понял, что смех, исходивший из уст Клер, был смехом Бога.

Гром прозвучал, как фанфары, приветствующие возвращающегося домой.

Байрон обвел глазами небо.

— Оно усиливается с каждой испуганной фразой или даже мыслью. Чем страшнее мы его себе рисуем, тем страшнее оно становится. Мы должны остановить его. Остановить прежде, чем…

— Как мы можем остановить его? — спросил Шелли. — Пули не берут…

— Пули против мыслей? Мысли не могут умереть… Как может что-то живое умереть?

— Что же мы можем сделать?

— Послать его назад.

— Назад? Куда? — Шелли задрал голову и посмотрел, как дождь свинцовыми пулями падал на крышу — назад в рай или в ад? Назад в землю или на небо?

— В наши головы! — сказал Байрон, ставя меня на ноги. — Мы должны отправить его назад, в наши головы! — Его лицо было похоже теперь на отполированный камень. — В темноте я ощущала тепло его дыхания. — Назад, откуда оно пришло, в страну первобытного страха, где в темных клетках заперто огромное количество тайн. Эти тайны мучают нас всегда.

Я отодвинулась в страхе от лорда Байрона. Шелли скорчил гримасу.

— Нет…

— Разве вы не понимаете?

— Нет, я не понимаю! Я ничего не понимаю! — он закрыл лицо. Я кивнула, молчаливо соглашаясь.

Байрон отвел пальцы Шелли от его лица.