Господи, сделай так…

Позже, когда поступление в институт станет общенародной ценностью, повысится и ценность учителей, потому что будет считаться, что от них в этом деле что-то зависит, но будут и сомневающиеся, и учителя так и не выбьются в отдельность, которая остальным “неровня”. А продавцы, например, очень даже выбьются, и к ним будет не подступиться, но все равно их самодеятельная отдельность не распространится на их детей, которые конечно же будут бренчать на пианине в Доме пионеров, как настоящие дети начальников, но на дружбы с ними не появится никаких запретов, и по одному этому будет ясно, что их неприступные даже для “здрасти” родители пусть хоть три раза оденутся в шмотки, которых ни у кого нет, но начальством не станут.

Серега, к сожалению, природно был из начальства, и нам с Тимкой трендели во все уши про “неровня”, а как давили на самого Серегу, можно только догадываться. Но Серега еще в самом нежном возрасте сообразил, что все, чего требуют от него властью и силой, ему только во вред. Ну а если и не во вред, то уж точно — не по нутру. Он все делал наперекор и упрямо пер поперек любых властных запретов. Он даже книжки, при всей своей тяге к ним, проглатывал укромно и незаметно, чтобы никто его не застукал за увлеченным чтением и не решил, что он послушной овцой следует по колее взрослых понуканий.

А вот Тимка — тот вообще все книжки презрительно называл букварями и предпочитал не читать, а слушать про там написанное в моем или Серегином пересказе. Тимка вовсе не считал, что в книгах пишут что-то бесполезное или враное, — он разумно полагал, что слушать книги в нашем исполнении куда практичней, потому что это экономит ему кучу времени.

Школа закончилась.

Мы загорали на берегу озера и слушали от Сереги историю о давней жизни Вильгельма Теля. Впереди было чистое счастье бесконечных каникул.

Правда, в этом году нам их изрядно подпортили. В последний школьный день по всем классам ходил директор с объявлением важных приказов.

Во-первых, нам указали день, в который наш класс должен будет работать на недавно и спешно организованной школьной кроличьей ферме. Так что один день в июне накрылся.

Во-вторых, нам было приказано сдать каждому по двадцать веников для прокорма тех же кроликов — десять веников в июле и десять к началу учебного года. Мне казалось, что кролики едят траву, и я плохо представлял, о каких вениках идет речь. Серега на мои недоумения предложил закосить под му-му и сдать обычные березовые, как для бани.

В-третьих, надо было объявить родителям об обязательной сдаче к началу года по одной курице с носа.

— ...И мы догоним и перегоним Америку по мясу и молоку. Понятно? — спросил директор и строго осмотрел класс.

Мы молчали, потому что нас это не очень касалось. Наше дело малое: передать директорский приказ родителям — чего тут не понять?

— Нет, непонятно, — сказал Серега.

— Что тебе непонятно? — ласково улыбнулся директор, довольный, что сможет что-то объяснить сыну самого Степана Сергеича.

— У нас нету курей, — буркнул Серега.

— Тогда пусть твои родители купят курицу на базаре, — разъяснил директор, — а ты принесешь и сдашь. Партия все посчитала и решила, что если каждый советский человек сдаст по одной курице, то мы догоним и перегоним Америку. Понятно?

— Нет, — упрямо мотнул головой Серега. — Непонятно. Ну догоним Америку, и что? Что будет с курицей, которую я сдам? Зачем она Америке?

Директор растерялся и поэтому сразу осерчал.

— Америке не нужна твоя курица! — заорал он. — Она попадет на стол советскому человеку. Например, рабочему. Он перевыполнит план и даст стране дополнительную продукцию. Что здесь непонятного?! Ты что, ненормальный?

— Партия решила, чтобы каждый советский человек купил на базаре по курице, сдал партии, а она потом раздаст их обратно каждому советскому человеку на стол, и кто же здесь ненормальный? — с искренним недоумением не отставал Серега.

— Разбирайтесь сами со своими балбесами, — бросил директор Елизавете Лукиничне и ушел, грохнув дверью.

— Будешь безобразничать — отведу к директору, — пригрозила та Сереге...

В общем, если подумать — ничего страшного: день на кроликов, пара дней на веники, все остальное — наше. Много-много дней обретенной свободы.

Мы прожаривались на солнце и молча завидовали давней необыкновенной жизни Вильгельма Теля, о которой только что услышали от Сереги.

— Слушайте, пацаны, — подал голос Тимка (вообще-то до пацанов нам еще расти и расти, но между собой любые мальки и салаги всегда называли себя пацанами). — Давайте сделаем луки, научимся стрелять по яблокам и станем этот фокус показывать за деньги. Денег огребем — кучу...